Рассказы о животных

«Экий вы простофиля, Игорь Ярославович, были, есть и будете», – весело сошелся и разлетелся неугомонный золотой горох на сальной физиономии Андрея Полторака.

– В Панфилове, – сказал он сладко. – В Панфилове у Боба жена, жена с ребенком… А здесь он с какой-то клюшкой снимал однушку где-то на Марковцева… Там его и встретили…

– Но кто? За что?

– А помните, он в том что ли еще году кому-то всю бочину бампером содрал… На стоянке у офис-центра на Кирова, хрен знает как выворачивал, проехался по чьей-то тачке и быстро смылся… Ну так вот, хозяин той «нексии» его нашел…

Это было какое-то невозможное, именно что насекомое счастье, рожа-муравейник играла и светилась всеми оттенками кофе и масла, они роились, терлись, разлетались, менялись местами, переворачивались и перекрашивались.

«Вон оно что, – успел подумать Игорь, поднимаясь, – мечта сбылась… освободилось место менеджера по черному налу…»

– Вы что? – вякал задушенно Полторак, которого резким, стремительным движением Игорь попросту выволок из-за стола, поднял за шиворот одной рукой, как гадкую, невыразимо мерзкую зверюшку, и в ярости еще не понимая, куда же зашвырнуть и обо что размазать, держал перед собой.

Зеленые от ужаса глаза животного вдруг вспыхнули спасительным огнем:

– Да вы не поняли, – он взвизгнул, – Бобок живой, он жив, в реанимации Борис…

И снова все задвигалось, зашевелилось на этом мерзком, текучем, маргаринном лице без явной и определенной формы.

«Да как же, как же это все остановить, остановить раз и навсегда?» – в отчаянье не мог придумать Игорь – и вдруг решил, внезапно понял…

Он сжал до хруста жесткий воротник легонькой курточки, на руку накрутил и со всего размаху опустил Полтаракана прямо на горшочек с ростком разлапистой монстеры, святой и драгоценной рассады Запотоцкого, которая каталась и мешалась под ногами с того безумного момента, как Игорь, вне себя от гнева, выдернул мелкую тварь из-за рабочего стола…

Всадил, рассыпал землю, вдавил в широкую зеленую ладонь растения, и тут же, схватив теперь уже за грудки, опять поднял и, глядя в потухшее, окаменевшее, обретшее наконец четкую, восковую форму лицо сказал:

– Я тебя знаю, Щукин! Ты это понял? Я тебя знаю!

* * *

Это был один из тех подлых, предательских дней середины марта, что начинаются с нежной прозрачности и матовой, фарфоровой простоты неба, а заканчиваются метелью. Выезжая из Междуреченска в седьмом часу, Игорь еще надеялся, что это только здесь, в низинке между рек, в вечернем купоросе над головою дерутся и спорят между собой сахар и соль. А там, повыше, дальше будет лучше. Посветлее.

Когда же через час он уходил с атамановского кольца на объездную дорогу со смешным названием Елань, стало лишь теплей и хуже. Крупные бабочки снега роились в свете высоких фонарей, а в темноте между кольцом и переездом и вовсе возникло ощущение того, что «лансер» двигается в гуще супа с большими переваренными ракушками.

Снег лип на дворники, они скоблили, но не чистили стекло, которое буквально на глазах зарастало чертополохом льда. Пришлось в салоне, и без того жарком и душном, включить на полную мощность печку и весь ее пыл пустить на лобовое. Видимость улучшилась, но легче от этого не стало.

Обочина едва угадывалась, знаки крутого поворота или ограниченья скорости либо вообще терялись в бушующей овсянке ночи, либо вываливались слишком поздно, когда что-либо делать, ускоряться или тормозить, просто опасно. Только надеяться на счастье и самообладание.

А оно терялось. Где-то на самых начальных темных горбах Елани какая-то машина упала на хвост Игорю и не отпускала. Километр за километром ее фары, круглые, пустые, как выдавленные огненными пальцами глаза, неотступно следовали за «лансером». Давили Игорю на затылок, звездами жидкого металла плавали в зеркалах, и прожигали сетчатку. Насквозь, до мозга.

И потому Игорь даже обрадовался, когда он где-то, сразу за Муратовом уткнулся в бородатую от снега задницу попутной фуры. Очень удачно, здесь были длинные прямые спуски, за которыми начиналась серия долгих слепых подъемов, если поймать момент и обойти бесконечный сарай, то эта назойливая, приставшая сзади дура с парой неистово горящих паяльных ламп надолго потеряется в ночи. И действительно, пологий и долгий спуск открылся почти сразу, но на нем мерцала где-то в опасной середине желтая брошка, по мере приближенья быстро распадавшаяся на две отдельные пуговицы, правую и левую. Ничего нельзя было сделать.

Зато уже следующий за первым спуск был чист. И в этом не было сомнений, желтая брошка предыдущего надежно обозначила границы видимого и невидимого, можно. Или нельзя? Здесь где-то должны были начаться трехполосные участки, два на подъем, один на спуск, и, соответственно, обгон на спуске запрещен даже при полной ясности и видимости. Но широко тут или узко, в сегодняшней снежной кутерьме не разглядишь, как и знаки, к тому же ночь, и эти фары сзади…