Рассказы о животных

– В чем дело, Алла?

– Мне надо что-то сделать, такого со мной еще ни разу не было, понимаешь… Такого еще ни разу не было… Мне срочно, срочно надо что-то сделать…

– Сейчас… сегодня?

– До вечера… до этой ночи… У меня судороги, уже вторую ночь, под утро, всю крутит, рвет, как будто я рожаю, понимаешь, всеми частями тела сразу. Желудком, легкими, глазами, жопой…

– Но что?

– Что-то такое, чего я никогда еще не делала, чтобы… Ну, было как заклятье, заговор, печать…

– А именно?

– Давай на кладбище поедем.

– К твоим?

– Нет, к ним нельзя. Они, ты знаешь, пафосные дураки… Бессмысленно. Хочу к твоим… Они поймут…

Игорь привстал и посмотрел в слипающиеся, страшные мешки со щелочками, за которыми только угадывались давно исчезнувшие, всегда живые, блестящие глаза его жены, и подумал:

«А может быть, оттуда, где заговор, заклятие, печать… Оттуда она захочет, согласится сразу же на капельницу ехать. В “Ваш доктор”?»

* * *

Старое кладбище все заросло. Тропинка натоптана, но справа от нее и слева лианы. Силосное буйство середины августа. Все мыслимые и немыслимые оттенки светло– и темно-зеленого, пересыпанные кашкой мелких цветочков. Белых, сиреневых и желтых. Тем удивительнее то там, то сям, как сблев, размазанные, беспорядочные круги и стрелки черной эмали, прямо по хлорофиллу, по пыльце, как будто кто-то шел, да не один, совсем недавно этой тропинкой, и пауков травил аэрозолем, и комаров топил в шипучем, мгновенно твердеющем тумане краски.

Чуть глубже в дебри, чуть дальше от дороги простую нечистоплотность подростковой дезинсекции сменяет чистая подлость. Два стеклышка с желтыми лицами, два водолазных глаза на древней стеле облиты едкой чернотой. Через три метра еще одно оплеванное надгробье, за ним другое.

– Что это? – останавливаясь рядом, спрашивает Алка, у нее сырые, липкие ладони, – у меня белка, что ли, началась? Черные мыши полетели?

– Нет, – отвечает Игорь, – это не бред, я вижу то же самое, кто-то тут шел недавно и прыскал краской в лица.

– Зачем?

– Не знаю, что-то кому-то хотел доказать.

Игорь замечает, что его собственные руки слегка трясутся. Могила родителей за кленами, за поворотом, но точно так же у тропинки. Правда, на валенковском семейном камне нет никаких изображений. Ни вклеенных, ни выбитых, лишь имена и даты. Больше ничего. Ничего, что побуждает к хулиганскому восторгу. Убийства, мести, безнаказанности? Быть может, пропустили, не высморкались походя на темно-красный с искрой гранит?

Нет, просто расписались. На отцовской, ближней к тропинке стороне, два слова, густо, поперек всего и на прощанье для броскости еще обведены черной удавкой, гусеницей-сороконожкой.

Игорь не знает, что сказать, он стоит у низенькой оградки, и молодая ветка клена тычется ему в грудь, как глупая домашняя собака шершавым носом. Проспавшая все, даже не гавкнувшая.

Между тем шуршанье листьев и стеблей за спиной стихает. И все на свете звуки концентрируются наконец в тяжелое, бутылочное дыханье Алки. Само ее маленькое обрюзгшее тело обозначает себя рядом с Игорем теплом, мелко дрожащим воздухом. Контакта нет, лишь грозовое, электрическое напряжение. И вдруг короткий, судорожный вскрик:

– Нет, мыши! Мыши! Мыши!

И следом, качнувшись, дернувшись, Алка прокатывается головой, плечом по боку Игоря, валится на колени и ее начинает мучительно, жестоко выворачивать в сорную, взволнованную шумом и движением траву.

Под кожей бегают зверьки, живот трясется и полощется, а голова ухает, как будто ниточкой привязана к желудку.

Через четверть часа, может быть полчаса, когда жене стало лучше, Игорь оставил ее на беленькой скамеечке, вкопанной на соседском участке. Вернулся к машине, припаркованной за дорогой, у большого хозяйственного рынка, похожего из-за обилия и беспорядка отделов, закутков, хозяев на лабиринт, и в первой же ячейке купил, не разбираясь, не прицениваясь, какой-то растворитель, губку, ветошь. И еще для Алки бутылку минералки в ларьке у остановки. Тяжелую, холодную.

Вернулся, а жена забылась. И все то время, покуда он возился, тер, драил, мыл, она спала, поджав под себя ноги и голову уронив на низкую жесткую спинку. И горькая слюна сочилась из уголка неплотно закрытых губ, тонкая детская сосулька, то набухающая, то обрывающаяся посередине. А Игорь с липкими, в черных разводах, грязными руками даже не мог встать и гадость эту смахнуть.

Когда Алка очнулась, то тыльной стороной ладони она мгновенно, инстинктивно все убрала сама. На камне же к тому моменту уже ничего не было, лишь сладкая вонь ацетона да черная кайма у ногтей Игоря, которую он все пытался оттереть, но ни черта не получалось.

Алка немного посидела, покачалась и неожиданно спросила:

– А как ты думаешь, они меня простят?

Потом оказалось, что речь шла вовсе не о родителях, Валенках или Гиматтиновых. Имелось в виду начальство ее дурацкого коммерческого псевдоуниверситета. Но даже осознание ошибки, тихая горечь разочарования никак не изменили той искренней убежденности, с какой он сразу, не задумываясь, ответил ей:

– Конечно.

* * *