Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Пустошь спасла Авеля. Она в любое время года не была мертва. Насекомые, птицы, ящерицы, шакалы… Этого мира было достаточно старику. А еще радовали его развалины. К одному такому дому он приходил постоянно. Ему нравились узоры на разрушенном кафеле пола. Узор был ясен и красив. Так красив, что было непонятно, почему этот дом покинули люди. А еще вокруг развалин росли деревья. Авель любил отдыхать в зыбкой тени гигантской акации. Он садился на ржавый стул, доставал трубу из рюкзака и начинал играть. Над ним с ревом проносились самолеты, совсем близко гудела безумным потоком автомобильная трасса, а он играл, слушая только себя и вглядываясь в бесконечность своего одиночества.

Там, у этих развалин, и умер Авель, когда пришел его час. Умер без страха и боли, понимая, что умирает. Он играл перед самой смертью и не успел спрятать трубу в рюкзак.

По барханам гоняли мальчишки на мотоциклах. Они нашли Авеля и сообщили в полицию.

Похороны прошли тихо. Дочь никак не могла набрать необходимое для кадиша число провожатых. Раввин помог ей, собрав у могилы чужих людей. Десять человек спокойно выслушали молитву и разошлись, положив на могилу по камешку. Дочь и взрослая внучка Авеля попробовали выжать из себя слезу, но из этого ничего не вышло. Впрочем, Авель и при жизни не нуждался в слезах и сочувствии близких. Он ничего не оставил после себя, кроме помятой трубы. Но дочь решила, что следует похоронить инструмент вместе с отцом. Так и сделали.

Больше я ничего не знаю об этом человеке, сумевшем прожить свои дни на необитаемом острове, рядом с людьми и вдали от них. Думаю, что все в жизни Авеля могло сложиться иначе, но в молодости его будто приговорили к одиночеству, и не хватило в сердце Авеля мужества простить людей и поверить в возможность добра рядом с ними.

2001 г.

Два полюса на одной оси

Яков Блох привез в Израиль саженцы березы, спрятав их в футляр с контрабасом. Знающие люди предупредили Якова, что зеленые растения запрещены к ввозу в еврейское государство. Он попытался достать эти саженцы в одном из многочисленных питомников. Тщетно. Мало того, Блоха предупредили, что березы в Израиле не приживутся, так как корни этого дерева любят прохладную, влажную почву, а таковой в Израиле не имеется.

Блох сказал, что он живет на севере, в местности возвышенной, недалеко от славного города Цфата, и там почвы достаточно прохладны, а зимой часто выпадает снег.

Знатоки ботаники только пожали плечами, ничего не ответив упрямому «русскому», которому, судя по всему, скучно стало без привычных зеленых насаждений.

Яков Блох и его жена занимали небольшой домик в уютном амидаровском поселке, на окраине небольшого леса из итальянских сосен. Своим жилищем они были довольны, особенно соткой земли – настоящим богатством в стесненных условиях Израиля.

На земле этой Анна Блох посадила розовые кусты, как раз за широким окном холла. Розарий этот, не без оснований, стал ее гордостью, но сам Яков к цветнику у дома отнесся равнодушно.

Однажды, рано утром, он сидел в кресле у окна и тупо смотрел перед собой.

– Господи! – сказала Анна Блох. – Что тебе еще нужно? Почему ты всем недоволен? Живем в собственном доме. Природа вокруг царская. Воздух чистый. Дети, слава Богу, устроены. Нас не забывают. Нет, Яша, никак я тебя не пойму.

Тогда Яков Блох жене не ответил. Он не считал нужным говорить с Анной на серьезные темы, но не потому, что считал жену глупой или враждебно настроенной, а потому, что не привык делиться с близкими своей тоской и болью.

А Яков Блох безумно тосковал по России. Говорил он о своей тоске, и говорил свободно только с соседом Феликсом Гартманом. Гартман, напротив, был необыкновенно доволен своей репатриацией, и город своего прежнего местожительства – Киев – вспоминал только со злостью и раздражением.

Стариков тянуло друг к другу, но все их встречи заканчивались неизбежной ссорой.

– Ты думаешь, я часто в театр ходил? – спрашивал соседа Яков. – Раз в два года, не чаще. Но он рядом был, на соседней улице, театр-то. А музеев сколько! А теперь будто на выселках живем, будто сослали под старость на сто первый километр!

– Да ты что говоришь, блоха поганая! – заводился с пол-оборота Феликс Гартман. – Это для тебя Святая земля – сто первый километр. Ты думай, что говоришь! И кто тебя сюда звал? Сидел бы в своем Питере, жрал дерьмо лопатой и не вякал.

– В Питере нет дерьма, – тяжко вздыхал Яков Блох, – а есть памятники искусства… Что бы ты понимал… А жили мы в центре, но двор был большой, с садом. Посмотришь из окна, а за ним клены могучие и березы. Одна старая, две молодые.

– Берез ему не хватает! – орал Феликс Гартман. – Скажи спасибо, что антисемиты тебя на этой березе не повесили.

– Грубый ты человек, Феликс, – говорил старик Блох. – Никак не подумаешь, что с высшим образованием.

Самому Якову не удалось закончить институт. В армию его забрали в январе 1945 года. Прошел Блох ускоренные фельдшерские курсы и весь остаток войны таскал носилки с ранеными в одном из прифронтовых госпиталей.