Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Наверняка не случится моего путешествия в Норенское, а жаль. Возможно, на этом месте и нет уже никакой деревеньки, и поля совхозные заросли сорняком. Никто не подскажет, как звали тракториста А. Бурова: Андрей, Александр, Анисим?.. Может быть, он был моим тезкой? Нет, это вряд ли.

Почему мне важно, как звали тракториста Бурова? Понятия не имею. Важно – и все. Еще в той деревеньке на четырнадцать дворов жили люди: Анисья, Константин, Афанасья… Эта женщина была – Афанасья – женой Константина Борисовича Пестерова.

Лет прошло с тех пор почти сорок. Вряд ли и те люди живы. Я бы на кладбище местное сходил, постоял у могил. Я бы водку с собой взял в багаже, чтобы помянуть. В тех краях всегда водка была скверная: взболтнешь – белая муть.

С водкой, купленной в Тель-Авиве, или без нее мне не добраться в те края.

Не случится этого. В Питере, Москве, может, и буду еще. В том месте – никогда, а жаль.

В географической точке, где был счастлив Иосиф Бродский.

Он сам сказал об этом в диалогах с Соломоном Волковым.

Волков. А стихи вы там писали?

Бродский. Довольно много. Но ведь там и делать было больше нечего. И вообще, это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и хуже, но лучше – пожалуй, не было.

Это он о коротком ссыльном времени, проведенном в селе Норенское Коношского района Архангельской области, где я так хочу побывать и никогда не буду.

Памятник хотят поставить Бродскому моряки из Кронштадта. Красно-коричневая сволочь сразу же подняла истошный визг. Не дадут этого сделать, а если и удастся морякам безумная идея, взорвут юдофобы памятник поэту или изгадят чем.

Я бы памятник Бродскому поставил в тех северных краях. В чистом поле, где он был счастлив, как никогда в жизни. Пусто там, чисто, бело… Одна скупая природа, и никакой суеты, а что еще нужно поэту, пусть и не сочиняющему больше стихи и прозу.

Интервью у Бродского брали часто. Он любил их давать. Поэт был разным в тех интервью. По-разному относился к поэзии, событиям, людям. Это нормально. Только о той ссылке, когда был упрямый сочинитель стихов признан тунеядцем и послан на трудовое воспитание, он всегда говорил одно и то же.

Из интервью с Иосифом Бродским Свена Биркертса:

– Можно ли сказать, что ссылка привила вам чувство единения с природой?

– Сельскую жизнь я люблю. И дело не только в единении с природой. Когда поутру встаешь в деревне – да, впрочем, и где угодно – и идешь на работу, шагаешь в сапогах через поля… и знаешь, что почти все население страны в этот час занято тем же самым… то возникает бодрящее чувство общности. С птичьего полета, с высоты полета голубя или ястреба картина будет везде одна и та же. В этом смысле опыт ссылки даром для меня не прошел. Мне открылись какие-то основы жизни.

В диалогах с Волковым:

Волков. А деревня была большая?

Бродский. Нет, там четырнадцать дворов всего и было. Но я вот что скажу. Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полета на эту картину взглянуть, то дух захватывает.

«Основы жизни», «свою принадлежность к народу». Надо думать, не только еврейскому, русскому или китайскому. Бродский говорил о принадлежности к людям вообще, о прорыве из одиночества. Выходит, к этому прорыву и приговорили поэта идиоты-судьи в Питере.

Бродский говорил и о странной природе счастья человеческого. Вот философы считают, что мы всю свою жизнь ищем удовольствия. У каждого свой путь в этих поисках: один «ловит кайф», грабя банки; другой, собирая на лугу ромашки, а в лесу грибы и ягоды; третий, копаясь в книгах… Общее удовольствие почти для всех: любовь плотская, богатство, обжорство, пьянство…

Все верно, только ведет ли погоня за удовольствием к счастью? Не думаю. Счастье человеческое – это особенная категория, тайная. Подлинное счастье приходит к нам редко, чаще всего, совершенно неожиданно. И в самых непредсказуемых обстоятельствах.

Еще давно, до подробных знаний о Бродском, задал себе вопрос: а когда ты был счастлив? Думал, думал и, наконец, вспомнил только три эпизода, никакого отношения к удовольствиям разного рода не имеющим.

Зима. Вот я подростком иду трудиться на металлический завод в толпе работяг. Сразу за проходной – колючий, холодный ветер. Такой сильный, что тяну вниз за мерзлые тесемки уши треуха. Сумрачно. Впереди и позади темные, сгорбленные, торопливые тени рабочих. До моего инструментального цеха метров триста. Там, сразу за тяжелой железной дверью, горячее тепло кузни: такое родное и желанное.

Переступаю высокий порог – и попадаю в этот грохочущий, воняющий окалиной рай… И я счастлив! Счастлив по-настоящему. Как там у Бродского: «…это было колоссальное ощущение!»