Рассказы о прежней жизни

Филя перекатился поближе к Пуськину и, обдав его тяжелым чесночным духом, припал щекой к груди. Иннокентий Васильевич запер дыхание. Но сердце-то, сердце остановить он не мог!

— Двохшет ишо, — сообщил Филя.

— Те-те-те! — сказал Штырь, и глаз его заходил кругом. — Плохи наши дела, милок! Ить он донесёть на нас, как оклемается-то. Донесёть — нет?

— Донесёть, должно, — равнодушно согласился Филя. — И потянулся за фляжкой.

— Погодь! — отдернул руку Штырь. — Успеешь!.. Ты, гляжу, ровно как жеребец выхолощенный. Токмо по девкам и мастак… Донесё-ё-ёть! — передразнил он Филю. — А донесёть — значит, каторга нам!.. Ты бывал там, на каторге-то? То-то!.. А я бывал. Там, брат, медом не намазано. И кабаков нетути. — Он замолчал. И молчал долго. И лицо его становилось жутко нехорошим. — Вот что, Филя, — молвил он, наконец, — резать нам его надо, сироту. Больше делать нечего.

— Ну дак режь, раз надо! — сказал Филя и, воспользовавшись паузой, вырвал у него фляжку. — Ножик-то при тебе.

— Ножик-то, он при мне, — пробормотал Штырь, сунул руку за пазуху. И вынул ее оттуда — пустую. С растопыренными почему-то пальцами.

— Обронил, должно, — сказал, холодея лицом. — Когда этому-то под ноги кидался — и обронил.

Невозмутимый доселе Филя возмутился, взмахнул даже бревнообразными своими руками.

— Обронил он! А! А дерьма ты в штаны не обронил со страху? Кто талдычил-то: давай сымем, давай сымем?! А ишо убивец! Гнида горбатая… Ищи теперь! Чего сидишь-то, трясёсси!

Штырь проворно заползал по траве. Филя, не обращая на него внимания, допил водку и кинул в рот остаток колбасы.

— Нетути нийде, — убито сообщил Штырь, подползая обратно к Филе. — Должно, я раньше его гдей-то обронил.

Филя тяжело молчал. Сопел зловеще.

— Ну, и чего ж теперь делать. Думай! Ты же у нас головастый. Это я — жеребец холощеный.

Штырь заглянул ему в глаза снизу — взглядом и виноватым, и жалобным, и каким-то паскудно-иезуитским.

— А ты его удави, Филюшка! — прошептал он зловеще. Как змей-искуситель.

Филя сморщился, передернул могутными плечами:

— Да гребливо как-то!.. Елки!.. Сроду я их не давливал.

— А ничего, голубь! Помолись — да удави. Бог простит. Я бы сам, да куды мне — немощен, видишь.

Филя колебался.

— Когда бы он отмахивался, — раздумывал он вслух. — Дралси бы. А то лежит вон… ровно шкилет.

— Деваться-то некуда, милок. Ведь сам знаешь — каторга!

— Фу ты, господи! — выдохнул Филя. — И не хочешь, да согрешишь с тобой! — Он осенил себя крестным знамением зажмурился и, перебирая грязными лапищами по животу Пуськина, стал, на ощупь, отыскивать его горло…

…Теряя сознание, на грани обморока, Иннокентий Васильевич успел нажать в кармане кнопку возврата.

ЗДЕСЬ

…Иннокентий Васильевич лежал на лавке в горячем поту — словно внезапно очнувшийся от кошмарного, горячечного сна.

Сердце бухало.

Выпрыгивало прямо из груди.

Маленько успокоившись, он боязливо оглядел себя: рубашки и лаптей па нем не было. Не висели лапти и па гвоздочке, вбитом в плаху, — обычном месте.

Значит, не сном все это было. Не спал Иннокентий Васильевич Пуськин — вот в чем дело!

«Варнаки! — остервенился он вдруг. — Каторжное отродье!.. Убивцы!.. И за что? За лапти лыковые! За рубашку, которая доброго слова не стоит! Ей там красная цепа-то — полштофа… Хоть бы и в кабаке!..»

И только еще чуть-чуть успокоившись, обнаружил, что ругается какими-то допотопными, литературными словами. И не без удовольствия перешел на современный язык:

«Нет, ну какая шпана, а? Мордовороты! Алкаши! Рвань подзаборная! Ублюдки!»

…А уж окончательно придя в себя, он так подумал:

«Ч-черт! А может, действительно, не стоит нам, выворачивая шейные позвонки, назад-то все оглядываться, отыскивать там лишь и лад, и склад, и нравственность, и благолепие?». Может, лучше повернуться лицом к современности, к её, увы, мерзостям, которые и в нос шибают, и в морду бьют, и в душу, и под дых. И всё же, всё же… Не прощая ей и не спуская, поискать что-то святое и доброе, нравственное и милосердное, чему можно было бы поучить, что передать можно бы (должно бы) нашим детям, которым с этим веком, с остатком его и при будущем жизнь коротать?..

И так еще он подумал:

«Ничто ведь не из чего не происходит. И человеки, увы, не меняются! И вся высочайшая нравственность, и добро, и милосердие; и вся ужасающая безнравственность, и чудовищное зло, и тупая жестокость — всё оттуда, от народа…»

Впрочем, за эти мысли героя автор поручиться не может. Возможно, они не пришли ему сразу, в тот экстремальный момент. Возможно, не пришли и много времени спустя (что было бы очень и очень грустно).

А в тот момент его мысли (или — пока лишь эмоции) прервал звонок в дверь. К нему даже не звонили — панически трезвонили.

Иннокентий Васильевич поспешил открыть.

На пороге стоял бледный, взволнованный друг.

— Кеша, я у тебя тут свою хреновину не забыл?.. Уже в такси обнаружил — нету! Вот вернулся — там счетчик стучит.

— Пройди возьми, — вяло сказал Пуськин.

— А ты чего это растелешенный? — спрашивал друг, шагая за ним в комнату. — Спал, что ли? Среди бела дня?