Рассказы о наших современниках

— Свет неважный — сказал он, — Да и руки зябнут. Ну что ж, пора домой? Ступайте, молодежь, одеваться, ступайте.

Автомашина вынеслась на широченный, в железном ажуре Крымский мост. Далеко внизу черно блеснул лед Москвы-реки. Лариса вела машину уверенно, с удовольствием. Кадаганов, сидевший рядом с дочерью, повернулся назад.

— Вас, очевидно, Платон, интересует, стану ли я писать картину «Знатный сталевар на катке»? — заговорил он. — Заранее вам скажу: у меня и мысли подобной не было.

Аныкин молча слушал.

— Спросите, зачем же я тогда приехал в парк культуры и отдыха? — продолжал Аркадий Максимович.— Просто, ну... посмотреть, что ли, на вас в другой обстановке. Когда думаешь написать новое полотно, чаще хочется видеть свой объект или, как у нас принято говорить, натуру: авось найду в ней что-нибудь новое. Да и вообще потянуло свежим воздухом подышать, засиделся я на разных собраниях, в мастерской. А поскольку я редко езжу без альбома, то попутно и сделал наброски конькобежцев. Ясна вам моя кухня?

Платон кивнул.

— Трудно вам?

— Как сказать, — улыбнулся художник. — В работе ведь и заключается смысл человеческой жизни. Есть ли что тяжелее, но интереснее, чем искать новое? Искать неутомимо, сбиваться, заходить в тупик — и все-таки искать! Там, где кончаются поиски нового, наступает ремесленничество, штамповка.

Кадаганов вновь повернулся и стал глядеть в смотровое стекло.

Над крышами в ночном небе смутно обрисовалась чадящая труба завода.

VI

Начались мартовские снегопады. За ночь окна московских домов разрисовывал морозец, а к полудню вновь пригревало солнце, и с крыш срывались радужные сосульки. Деревья словно разбухли, стояли черные, влажные: под корой тронулся сок. В город прилетели белоносые грачи и разгуливали по бурым влажным проталинам.

В хмурый весенний день в мартеновский цех завода в сопровождении сменного инженера вошел Кадаганов с дочерью. Лариса от двери с любопытством подняла глаза на мостовые краны, осмотрела садочную машину, языки пламени, что вырывались из форсунок, легко перепрыгнула через скрап — металлический лом.

Возле четвертой печи в окружении начальника цеха, мастера, подручных стоял Платон Аныкин в синих очках: готовились брать пробу. Открылась массивная заслонка, и ослепительное пламя ударило из «окна» в цех: голубоватые, оранжевые отблески заиграли на противоположной стене, на платформах с шихтой, на людях. Платон поднял огромную ложку на длинном шесте, окунул ее сперва в плавающий сверху шлак, чтобы сталь не пристала, и зачерпнул из ванны свое «варево». Вся ложка нестерпимо засияла, солнечные искры металла с шорохом брызнули к высокому потолку, в стороны. Платон наполнил сталью формочку, остаток опрокинул на плиту. Было непонятно, как он терпит такую жару: лицо его мокро блестело, рубаха покрылась пятнами соленого пота.

— Добрая сталь, — сказал начальник цеха, определив качество металла по цвету, по искрам, по форме, в которой он застыл.

Пробу отнесли в цеховую лабораторию на анализ, подручные начали готовить огненную массу к выпуску. Платон подошел к Кадагановым и поздоровался.

— Никак не мог уговорить Лару остаться дома,— смеясь, сказал Кадаганов сталевару. — А меня опять потянуло к вам в цех, хочу еще раз поглядеть. В общем мешать вам не будем, ступайте разливайте «чаек». У меня тут свое дело.

И, отойдя к перилам мостика, он вынул блокнот. Но рисовать не стал, с жадностью приглядываясь ко всему, что делалось в цехе. Кадаганова поразил облик Платона. Сталевар держался по-обычному просто, но уверенно, во всех движениях его сквозило сознание значительности того дела, которое он выполнял, власти над кипящим металлом. И весь цех представился художнику в другом виде, да и сам он перестал бояться подъемного крана, садочной машины.

...Из мартена выпустили сталь. Рукавом спецовки Платон с облегчением вытер мокрый лоб и подошел к девушке, снимая на ходу рукавицы.

— До чего интересно! — оживленно воскликнула Лариса, не отрывая взгляда от мостового крана, подводившего солнечно-озаренный, наполненный металлом ковш к громадным изложницам, вокруг которых уже суетились разливщики. — Меня нынешняя экскурсия чрезвычайно обогатила. Я стану вашей ученицей и пройду практику на этом заводе. Ладно?

— Подручным-дублером, — в тон ей шутливо проговорил Платон.— А вы, Лариса, поможете мне. Через год я поступлю к вам в ученики — готовиться в институт. Вообще, скажу по совести, мне знакомство с вашим папашей много дало.

Словно вспомнив об отце, Лариса оглянулась на мостик и как-то вся затихла.

— Я у папы давно не видела такого подъема,— сказала она негромко, с удивлением. — Нет, вы посмотрите, Платон, посмотрите, как он работает!

Не помнил и Платон такого лица у художника. Оно просто пылало, или, может, это казалось оттого, что весь цех озарялся вспышками расплавленной стали из семидесятипятитонного ковша, изложниц? Молодые люди подошли сзади, заглянули в его альбом. На листе бумаги был изображен момент взятия пробы: металл, льющийся из ложки, искры и взволнованное, озаренное светом, волевое лицо сталевара.