Рассказы о литературном институте

Он — дал. Честного слова мне было достаточно, и надпись я ему сделал. Шесть крупных букв, красной несмываемой краской. Как он и просил… Красиво получилось. Я пожелал ему удачи и не слишком пострадать после «акции».

Сам я в ЦДЛ не пошел… Я не любитель каких бы то ни было открытий и закрытий, а тут еще выступление Гребенкина… Мне это было бы видеть больно. И никто из близкого его окружения не пошел… На всякий случай, из самосохранения.

Открытие сезона получилось именно таким, как и предполагал Илья Гребенкин, даже — фантастичным, фортуна улыбнулась ему во весь рот…

В ЦДЛ он прошел, как и все остальные, по пригласительному билету никаких проблем. Запершись в мужском туалете, засосал бутылку коньяку, разделся догола и, оставшись в пальто и башмаках, стал пробираться по закоулкам ко внутренней стороне сцены… Благополучно добрался, прилежно исполняя роль кого-то из необходимых здесь людей, может, рабочего сцены, может, кого-то еще… Да мало ли кого? Во всеобщей суматохе его не остановили, и он спрятался где-то в уголке, затаился, поглядывая на часы… А на руке часы тоже оставил. На всякий случай. В пространстве он хорошо ориентируется, а время — такая хитрая штука… То — сжаться может, то разжаться… Хрен его точно определишь. А с часиками — хорошо, чтоб семь часов вечера не проспать. А осталось то всего несколько минуток, чтобы фурор начинать…

А за кулисами в этот момент шла последняя подготовительная работа самый ажиотаж, всем было не до какого-то Гребенкина, чтоб его выслеживать и ловить…

Когда Роберт Рождественский — он был назначен ведущим — только собрался выйти на сцену открыть вечер, вперед, как метеор, вылетел Гребенкин и торжественно объявил:

— Я — Илья Гребенкин! И сегодня я открываю новый сезон в ЦДЛ! — и сбросил пальто…

Все, по ту и по эту сторону, смотрели на него изумленно и в полном недоумении: что происходит? кто это такой? Рождественский и другие руководители мероприятия заметались в панике… В зале непонимающе захихикали… Кто-то предположил, что это, наверное, свежий ветер перестройки и мужика специально загримировали под голого, для новизны и остроты восприятия, значит — так надо. Все дружно захлопали и зааплодировали…

Илья громко начал читать «Каннибалов» — свое знаменитое стихотворение… Немедленно вышел Рождественнский и попытался увести его… Он не дался и начал аппелировать к народу… Рождественский попытался что-то глупо объяснить, потом развел руками и ушел… В зале поднялся хохот… Гребенкин улыбнулся и продолжил чтение… После этого выходили еще именитые писатели. Давили его авторитетом, пугали, но он лишь небрежно отмахивался, бегал по сцене и уйти отказался…

Рождественский в отчаянье ломал себе пальцы вместе с руками… В зале, помимо почтенной публики, сидела в ложе Раиса Горбачева с женой индийского посла… Они были приглашены в качестве почетных гостей…

В изнеможении Рождественский вышел еще раз и сказал:

— Илья, я — сам поэт, я вас очень понимаю… Но сейчас уйдите, пожалуйста, со сцены и посидите пока на стульчике… А потом мы вам слово дадим. Обязательно дадим!

Наивный человек был Рождественский. Гребенкин категорически отказался и перешел к «Книге изречений»… А именно — к главе «О лишении девственности»… Запахло жареным. Все наконец поняли, что мужик-то — не загримированный, а — голый! Натурально — голяком! В зале поднялся хохот и визг… Обстановка накалилась до предела… Была немедленно вызвана милиция… Она не замедлила приехать.

Увидев появившиеся милицейские фуражки и торопливо жестикулирующего Рождественского, Гребенкин понял, что грядет развязка, и прочитал ударное четверостишье «Десятиклассницы»: «В школу идут на мучение, дрыгая глупыми ляжками… А на линейках и митингах всем им потыкаться хочется…» После чего показал зад народу, нагнулся и торжественно произнес:

— Это — СП СССР! Прошу всех вступать в ряды СП СССР!

В зале поднялся рев! Милиция кинулась к нему и унесла со сцены. Раздались дружные и продолжительные аплодисменты…

На следующий день радио «Свободная Европа» передало: «Перестройка в России началась с того, что новый сезон в ЦЦЛ открывал голый мужик!»

Гребенкина увезли в Бутырку… Держали больше двух месяцев. Пытались расколоть насчет надписи: кто писал? Меня он — не сдал. Ну, он мне слово дал, я особенно не удивился.

Потом уже, через полгода примерно, он рассказал, что пытали его действительно сильно, любыми способами хотели расколоть, кто помог с писаниной? Но он твердо стоял на своем: он сам. А человек он всегда был упорный, до маниакальности, выстоял… Несколько раз возили на обследование в институт Сербского… Потом на три месяца отправили на принудительное лечение в дурдом… Потом — отпустили…