Рассказы о Дзержинском

Но за словами песни рота ничего не слышала или делала вид, что не слышит. Да и какая это была рота! А печальная песня все гремела и гремела над этапом, над складами, над далекими железнодорожными путями:

Как ты, мы, быть может, послужим

Лишь почвой для новых людей,

Лишь грозным пророчеством новым

Грядущих и доблестных дней...

Несколько конвойных во главе с офицером, размахивая сверкающими на солнце саблями, бросились к складу, но, разумеется, никого уже не нашли. Склад имел вторую дверь и даже не дверь, а целые ворота.

До самой посадки в вагоны этап обсуждал случившееся. Люди были растроганы, у многих на глазах блестели слезы. Говорили о песне, вспоминали ее слова.

- А мне, знаете ли, не нравится, - сказал Тимофеев, - вот эти слова мне решительно не нравятся, не согласен я с ними:

Как ты, мы, быть может, послужим

Лишь почвой для новых людей...

Не хочу я быть почвой. Я и сам еще сумею дожить до хорошей жизни.

Заспорили.

- В семнадцатом году будет революция, - сказал Дзержинский, - я в этом уверен. Кто хочет - иду на любое пари!

- Прекратить разговорчики! - заорал, выйдя из себя, незадачливый начальник конвоя. - Базар, а не арестанты.

В ответ кто-то мяукнул кошкой. Начальник живо обернулся и сердитым голосом крикнул:

- Я вам плох, так на дорогу получите другого, мерзавцы! Он вам покажет...

"Другой" действительно сразу же "показал".

При посадке запретил даже перешептываться, мальчишку беспаспортного ударил в ухо, старика политического так толкнул в грудь, что тот чуть не свалился с площадки вагона на рельсы.

К тому же этот "другой" был нетрезв, от него пахло коньяком, он не очень твердо держался на ногах.

- Я вам покажу манифестации, - говорил он, стоя у подножки вонючего тюремного вагона и пересчитывая арестантов, - вы у меня попляшете, господа равенство и братство. Вы у меня поговорите!

Когда все наконец разместились в душном, с решетками на окнах, тюремном вагоне, когда заняты были все полки и даже места на полу под сиденьями, вошел начальник, уже совсем пьяный, и запинаясь произнес:

- Вот что, господа марксиды, - это значило марксисты, - и прочая вшивая команда! Чтобы мне ни-ни! Понятно? Чтобы ехать без единого звука! Никаких разговорчиков, речей и бесед. Если что замечу...

Погрозил кулаком, затянутым в перчатку, выкатил пьяные глаза и, гремя шпорами, ушел.

Но даже этот пьяный и грубый тюремщик не смог испортить настроения людям, только что совершившим такую великолепную прогулку по городу. Все были веселы, всем хотелось разговаривать, вспоминать, как их встречали и провожали у складов, какие были деревья в парке, как блестели лужи на мостовой, как кричали мальчишки в сквере...

А поезд уже мчался лесами и перелесками, с грохотом проносился по мостам, выл, минуя без остановок маленькие станции, гремел на стрелках и рельсовых стыках. Многие из арестантов стояли у окон, сгрудившись возле решеток, смотрели на тихие, уже скошенные луга, на желтые сжатые поля, на белые, чистые стволы берез, на болотца, проносящиеся под яркими лучами солнца. Смотрели с грустью, с тоской.

Вот недалеко от полотна железной дороги стоят и жуют свою жвачку пестрые коровы...

Вот на двух таратайках проехала компания - с песней и гармошкой...

Вот провинциальная станция, по перрону гуляют девушки в белых платьях, гимназист, два офицера...

Перрон остался позади, поезд миновал кладбище и уже мчится через тихую осеннюю рощу...

Там, на станции, живут, разговаривают, смеются люди, гуляют над речкой, пьют чай на дачной террасе, слышат детские голоса, вечерами смотрят на небо, полное звезд, а тут по вагону прогуливается тупой, самодовольный жандарм и покрикивает:

- Рра-азговорчики! А ну, отойти от окон! Эй ты, борода в очках, топай от окна! Живо!

И "борода в очках" - доктор наук, почетный и действительный член многих иностранных академий - безмолвно отходит от окна и тихонько садится на край скамьи, рядом с уголовным поездным вором Терехой, наглецом и нахалом, который хорошо платит жандармам и решительно никого не боится, кроме Дзержинского.

А поезд все мчится и мчится дальше и дальше на северо-восток, и кажется, что никогда не будет конца этим рельсам, тюремным вагонам с решетками на окнах, каторжным централам, пересыльным тюрьмам, звону кандалов, тюремщикам...

Самое плохое в тюрьме, или на этапе, или на каторге - это тоска, которая внезапно со страшной силой поражает людей. Нет ничего ужаснее этой тюремной тяжелой тоски, тоски по родным и близким людям, тоски по детям, по свободе, по друзьям, по небу, по людным улицам.

Такая тоска начинается, как эпидемия.

Заболевает один человек и заражает всех.

Тогда люди, мужественные и бесстрашные на воле, не боящиеся ничего, даже смерти, часами, днями, сутками лежат неподвижно где-нибудь в темном углу камеры, под нарами, молчат, вспоминают, с ненавистью прислушиваются к звукам тюремной жизни, к голосам товарищей по камере, утирают ненароком выкатившуюся на глаза скупую горячую слезу и думают, думают, думают...

А эпидемия хватает всё новые и новые жертвы.