Рассказы на ладони

Солнечный свет

Двадцать четвёртая осень моей жизни ознаменовалась тем, что в приморской гостинице я встретил девушку. Мы понравились друг другу.

Не наклоняя головы, она закрылась рукавом своего кимоно.

Видя это, я в который раз подумал, что мне следует избавиться от своей дурной привычки.

«Всё равно я тебя вижу».

«Но не всю же».

Её голос был нежен и игрив. Мне полегчало.

— Что-нибудь не так?

— Нет, всё в порядке. Правда, всё в порядке.

Она опустила рукав — её напряжённое лицо говорило о некотором усилии, которое понадобилось ей, чтобы встретиться со мной глазами. Я отвернулся. Передо мной был океан.

У меня была дурацкая привычка: смотреть человеку прямо в глаза. Многие ощущали от этого неудобство. Я и хотел бы избавиться от этой манеры, но мне становилось не по себе, если я не видел лицо собеседника. Но мне всякий раз делалось ужасно стыдно, когда я обнаруживал, что моё обыкновение осталось при мне. Я оправдывался тем, что эта привычка выработалась, наверное, после того, как родители умерли, и мне пришлось жить у чужих — и потому я только и делал, что пытался понять, чем грозят мне эти незнакомые лица.

Однажды я углубился в размышления о том, когда же всё таки появилась у меня эта привычка. То ли тогда, когда я ещё жил у себя дома, то ли тогда, когда мне уже пришлось жить у людей. Найти ответ я не смог.

Я отвернулся от девушки. Океанский берег был освещён осенним солнцем. Этот свет пробудил во мне детские воспоминания.

После смерти родителей я прожил вместе с дедом в деревне почти десять лет. Дед был слепым. Многие годы подряд он сидел в одной и той же комнате, на одном и том же месте. Перед ним стояла жаровня с углями — он мёрз. Дед сидел, обратившись лицом к востоку. Постепенно разворачивался к югу. И никогда — к северу. После того, как я обратил внимание на манеру деда поворачиваться только в одном направлении, я ощутил настоящее беспокойство. Я просиживал рядом с дедом часами, но никогда не видел, чтобы он повернулся к северу. Словно электрическая кукла, которой положено через каждые пять минут поворачиваться только направо, дед смотрел только на юг. Это было немного скучно и немного жутко. Юг — это свет. И даже слепому юг кажется чуть светлее. Так мне казалось.

Потом я забыл о деде, а сейчас вспомнил снова — как он поворачивался к солнцу.

Мне хотелось, чтобы дед хоть раз повернулся к северу, и потому — ведь он был слепым! — вышло так, что я изо всех сил вглядывался в его незрячие глаза. И заключил, что привычка смотреть в глаза брала начало с тех дней, когда я жил ещё в родном доме. Я приобрёл её не в ту пору, о которой мне не хотелось вспоминать. Теперь я мог совершенно спокойно пожалеть себя — вот и всё. Открытие наполнило меня радостью — я был готов пуститься в пляс. Тем более, что в этот момент я так хотел преподнести себя той девушке наиболее благоприятным образом.

«Я уже привыкла, но всё равно немного стесняюсь».

Эти слова прозвучали как разрешение снова посмотреть на неё. Наверное, она хотела также сказать, что мои манеры показались ей вначале несколько странными.

Теперь я мог посмотреть на неё просветлённым взглядом. Девушка слегка покраснела, глаза её были хитрыми. «Теперь с каждым днём моё лицо будет казаться тебе всё менее незнакомым. Так что беспокоиться не о чем», — сказала она по-детски.

Я засмеялся. И ощутил прилив нежности. Она и дед связались в одно целое. Мне захотелось выйти на залитый солнцем океанский берег.

[1923]

Немощный сосуд

Антикварная лавка располагалась на перекрёстке. Перед входной дверью на тротуаре стояла фарфоровая статуя бодхисатвы Каннон ростом с двенадцатилетнюю девочку. Когда мимо проезжали трамваи, стеклянная дверь дребезжала, вместе с нею дрожала и статуя. Каждый раз, когда я проходил мимо лавки, мне становилось не по себе — а вдруг упадёт и разобьётся?

Однажды мне приснился сон…

Статуя вдруг покачнулась и стала падать. Я хотел поддержать её, но неожиданно руки Каннон отделились от туловища и обняли меня за шею. Я отскочил — было что-то жуткое в оживших вдруг руках безжизненной статуи и в холоде её фарфоровых объятий.

Каннон беззвучно падает и разбивается на мелкие кусочки.

И тут, непонятно откуда, появляется Она и, присев на корточки, торопливо собирает разлетевшиеся во все стороны блестящие осколки фарфора. Поражённый Её внезапным появлением, я пытаюсь что-то сказать в своё оправдание — и просыпаюсь.

Я попробовал истолковать свой сон.

«Так же и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с жёнами, как с немощнейшим сосудом…».

В то время мне часто вспоминалась эта фраза из священного писания. Слова «немощный сосуд» всегда ассоциировались с чем-то, сделанным из фарфора. И ещё: таким немощным сосудом была для меня Она.

Действительно, девушка — это нечто легкобьющееся. Что для неё любовь? Саморазрушение — можно ведь и так сказать.

В моём сне — не собирала ли Она торопливо свои собственные осколки, своё собственное, вдребезги разбитое тело?

[1924]

Перевод Сергея Смолякова

Женщина в огне