Рассказы (ЛП)

"О да, - подхватил он, - весьма большая. Жаль, что остальных тут нет. Хотя Луи наш - дурень, изнеженный мною в юности. Что ж! Он-то был дитя, Жером же сущий олух. Но все же, все же... мы еще побарахтаемся... да, побарахтаемся. Жозеф продвигается понемногу в юриспруденции, ибо и на него находятся дураки. А Люсьен, будьте покойны, возьмет свое, только допустите его до Генеральных Штатов... Внуки мои уже подрастают, есть немного денег совсем немного, - быстро сказал он. - На это им не приходится рассчитывать. Однако ж и то спасибо, особенно ежели вспомнить, с чего начинали. Отец, будь он жив, остался б доволен. Элиза, бедняжка, умерла, но оставшиеся все заодно. Грубоваты мы, верно, для стороннего взгляда, но сердца у нас праведные. В детстве, - он усмехнулся, - я желал для них иного будущего. Думал, если фортуна улыбнется мне, всех своих сделаю королями, королевами... Смешно помыслить - Жозеф, такой тупица, и вдруг король! Ну да то были детские мечты. Впрочем, когда б не я, все они и посейчас жевали бы на острове каштаны".

Последнее было произнесено с довольно изрядным высокомерием, потому я не знал, чему удивляться более - абсурдным его похвалам или холодному презрению, адресованным этим людям. Я почел за лучшее молча пожать ему руку. Я был не в силах поступить иначе, ибо кто бы ни начинал с жерновом на шее... ординарною персоною уже не останется.

13 марта 1789 г.

...Здоровье моего приятеля заметно ухудшилось. Теперь я каждый день навещал его, исполняя тем свой христианский долг. Да к тому же я странно, беспричинно привязался к нему. Больной из него, впрочем, несносный - и я, и мадам, преданно, хотя и неумело ходящая за ним, часто страдаем от мерзкой его грубости. Вчера я заявил было, что не намерен далее сносить это. "Что же, - сказал он, остановив на мне свои необыкновенные блестящие глаза, выходит, и англичане покидают умирающих?" ...Засим я принужден был остаться, как и подобало джентльмену... При всем том я не нахожу в нем настоящего к себе чувства... По временам он силится казаться любезным, хотя это не более чем игра... О да, даже на смертном одре... сложный характер...

28 апреля 1789 г.

Болезнь моего майора подходит к роковой развязке.

За последние несколько дней он заметно ослаб. Видя близость конца, он часто и с примечательным самообладанием о нем заговаривает. Я полагал, что сие положение обратит его мысли к Богу, однако он приобщился Святых Тайн безо всякого, боюсь, христианского раскаяния. Вчера по уходе священника он заметил: "Ну что ж, с этим покончено" - тем тоном, будто только что заказал себе место в почтовом дилижансе, а вовсе не собирается вот-вот предстать перед Творцом.

"Вреда от этого не будет, - задумчиво проговорил он, - может статься, этак все и есть. Не правда ли?" Он усмехнулся неприятно поразившею меня усмешкой, после чего попросил меня почитать ему - не Библию, как я надеялся, а кое-какие стихи Грея. Прослушав их с сугубым вниманием, он попросил меня повторить две строфы: "И гробожитель червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить". И далее: "И кровию граждан Кромвель необагренный, или Мильтон немой, без славы скрытый в прах". После чего сказал: "Да-да, это более нежели правда. В детстве думал я, что гений проложит себе путь и сам. Но тут прав ваш поэт".

Мне больно было слышать это, ибо болезнь, полагал я, должна была бы вызвать в нем справедливейшую, ежели не менее дерзкую, оценку его способностей.

"Полноте, майор, - сказал я, пытаясь утешить его, - все мы не можем стать великими. Вам не на что сетовать... Не говорили ли вы, что преуспели в жизни?.."

"Преуспел? - воскликнул он, сверкнув глазами. - Я преуспел? Бог мой! Умирать в одиночестве! Никого вокруг, не считая бесчувственного англичанина! Глупец, имей я шанс Александра, я превзошел бы его самого! А ведь пробьет час - это всего горше, Европу уже сотрясают новые роды. Родись я при Короле-Солнце, я сделался бы маршалом Франции! Родись я хотя двадцать лет назад, я бы вылепил новую Европу своими руками за полдюжины лет! Почему душа моя помещена в моем теле в проклятое сие время? Неужели ты не понимаешь, глупец? Неужели никто не понимает?"

Здесь кликнул я мадам, ибо он явно был в бреду. С трудом удалось нам успокоить его.

8 мая 1789 г.