Рассказы израильских писателей

— Не присылай, не надо, — строго ответила Наама. — Не стоит утруждать себя. Ищи себе девушку из ваших, из кибуца. Там ведь их тысячи. Моя дочь — не для кибуца. Моя дочь — честная и порядочная девушка… Прошу тебя, не морочь ей голову. Это большой грех. Она бедная девушка, всю жизнь работает. Она еще совсем дитя, неразумное дитя. И она знать не хочет ваших кибуцев. Оставь ее в покое. Бог даст тебе другую, которая больше тебе подойдет.

После трех дней тщетных и бесплодных блужданий по улицам Шалом наконец встретил Румье, когда она возвращалась с работы. Он окликнул ее:

— Мириам!

В голосе его звучала радость, смешанная с тревогой.

Увидев его, Румье испугалась, но сразу овладела собой к прошла мимо с каменным лицом, будто никогда его и не знала.

— Мириам! Мириам! — Он шел за ней, в его глазах стояли слезы. — Послушай… Послушай…

Она сделала вид, что не слышит и не видит его, и продолжала идти своей дорогой.

— Прости меня… — умолял он ее. — Я во всем виноват. Я ошибся…

Она повернулась к нему и холодно сказала:

— Мне некогда. Я спешу.

— Минутку… Одну минутку… Я должен тебе что-то сказать.

— Ничего не хочу слушать. — Она нахмурилась и крепко сжала пальцы, чтобы скрыть волнение.

— Но я должен с тобой поговорить… — сказал он жалобно. — Я должен!

— Не надо!

— Но я так страдаю…

— А какое мне дело? — бросила она в пространство.

— Но ведь нельзя же так! Я схожу с ума…

— А при чем тут я? И что тебе от меня надо?

— Я сделаю все, как ты сказала. Я пошлю свата.

— Что-о? — спросила она с таким удивлением, будто Шалом свалился с луны. — Свата? Какого свата? Не нужно мне никаких сватов.

— Не говори так, прошу тебя… — Голос Шалома задрожал, его душили слезы.

— Оставь эти глупости! — Они подошли к ее дому. — Ну, я пришла.

— Ты сегодня вечером будешь в школе? — Он умоляюще посмотрел на нее. — Прошу тебя, приходи! Я буду тебя ждать.

Она ничего не ответила. Как серна, скачками бросилась вниз по откосу и через минуту исчезла за калиткой своего двора.

Он увидел ее в тот же вечер после занятий среди шумной компании юношей и девушек. Шалом почти насильно заставил ее перейти с ним на другую сторону улицы. Некоторое время они шли молча, и сердца обоих учащенно бились.

— Какая темень! — Он взял ее под руку. — Ни зги не видно.

— А мне все видно, — ответила она, высвобождая руку.

Он заговорил торопливо и сбивчиво, словно боясь, что она прервет его, не выслушает до конца и убежит.

— Мириам… Прости меня… Умоляю… Прости. Ты ведь моя, моя… Ну, пусть я ошибся. Я в самом деле очень виноват. Но пойми, ведь я тебя люблю… Без тебя нет мне жизни… Я не думал, что ты так рассердишься на мои слова.

Она ничего не ответила. Ей хотелось, чтобы он высказался до конца.

— Хорошо. Ты на меня сердишься, — продолжал он. — Ладно, сердись… Только не будь так холодна со мною. Сердись! Ругай меня! Кричи на меня! Делай со мной что хочешь… Но нельзя же так. Ты поняла? Я больше не могу… Радость моя… Ты ведь самая прекрасная на свете! Забудь все, что произошло. Я пошлю свата. У меня есть на примете человек, он мой родственник. Он этим займется, и все будет хорошо. Вот увидишь, все будет хорошо. Мы будем счастливы!

— Ты пошлешь свата? — начала она насмешливо, с раздражением. — А в кибуце разве тебя не подымут на смех?

— Да, подымут.

— Вот как! — в голосе ее звучала издевка. — Значит, раньше ты этого боялся, а теперь идешь на это? Бедненький! Зачем же ты приносишь себя в жертву?

— Это не жертва. Ради тебя я готов сделать в тысячу раз больше. Я тебя люблю. Ты даже не знаешь, как я тебя люблю! Я не ем, не сплю, не имею ни минуты покоя, просто с ума схожу! Что я могу поделать? Поверь мне, если ты не согласишься, уйду в солдаты. Я не хотел тебе говорить, но это у меня твердо решено.

Румье на миг остановилась, взяла его обеими руками за уши и тихо сказала:

— Бедненький ты мой… Девушка дергает парня за уши, а он, дурень, молчит и терпит…

Шалом с силой привлек ее к себе и стал осыпать поцелуями.

— Моя… Моя… Моя… — шептал он в исступлении, будто забыл все другие слова. — Моя… Моя…

— Сумасшедший! Просто сумасшедший! — Опустив голову ему на грудь, она тихо сквозь слезы сказала: — Ты погубил меня! Ты взял мое сердце… А я так боялась… Милый… Родной…

Проснувшись рано утром, когда было еще темно, Наама торопливо зажгла примус и вышла на улицу. Вскоре она вернулась, неся нарезанный хлеб, сложенный башенкой. Теперь она уже не присела ни на минуту — готовила для семьи завтрак, обед, стараясь сделать все так, чтобы до ее возвращения с работы дети могли обойтись без нее.

В окно, выходившее на запад, стал проникать свет, тусклый и бледный, какой бывает в облачный день или в сумерки.

Малыши стали просыпаться. Они уже лежали как попало; голова одного покоилась у ног другого, одеяла сползли в сторону, и отовсюду торчали ручки и ножки, и трудно было понять, кому они принадлежат. Прошло еще несколько минут, и дети соскочили с кровати, заполнив весь дом своим шумом и криком.