Рассказы из сборника "Дождь прольется вдруг"

И похоже, Лондон ими кишмя кишит - не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло и теперь это - человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».

О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!

В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество  таким задумано и было - обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.

На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты» бездомные побирушки заворачивалисьЮ устраиваясь на ночь у дверей магазинов,  в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания - «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять - из такой-то дали! - мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.

Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его .

- Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, - говорили вокруг турки.

- Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.

Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.

- Не могу спать, - он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюлькесуп ,  в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке, скорее всего, - дешевый польский «Новый Завет», на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».

- Вот и я не смогла, - нагло соврала Катажина.

- Очень смешно. - Дядя хмыкнул и, не то чтобы совсем совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами - помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.

- Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать  со следующей недели… - он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. - Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.

- Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно хочу вернуться в Польшу.

Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.

- Напиши мне, как там, - сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. - А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю.. Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь ты.

Кася покраснела - впервые на ее памяти.

- Конечно, - ответила она. - Конечно, напишу, дядя Ярек.

И следом:

- А можно мне немного супа?

Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина . Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи - впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя.. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.

Миновало еще несколько минут и вдруг дядя сказал:

- Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.

- Я о нем ничего не слышала, - отозвалась Кася.

- Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.

- Ну, не уверена, - произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.

- Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.

- Я не знала, - сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.

- С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе - помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».

- Не смешно, - сказала Катажина.