Рассказы и сказки

- А мне можно с тобой порисовать? - ласково и кокетливо спрашивает она, сияя голубыми поплакавшими глазами.

Я чувствую, что хитрости мои удаются.

- Ты, Иринка, маленькая. Тебе еще нельзя рисовать! Иди лучше с мамой купаться.

- Не хочу с мамой. Хочу с тобой рисовать, - говорит она повышенным тоном, и рот у нее становится четырехугольным.

- Ну, что ж, если тебе очень хочется рисовать, пожалуй, останься. Хотя лучше шла бы себе с мамой.

Иринка молча снимает со стриженой, мохнатой, будто плюшевой головы пикейную шляпку и вползает ко мне на колени. Поступок - вполне женский.

Иринкина мама награждает меня очаровательной улыбкой и уходит купаться. Вскоре мы с Иринкой уже рассматриваем большую книгу с картинками. Я медленно переворачиваю толстые страницы и спрашиваю:

- А это кто?

- Коровка, - отвечает Иринка, щуря глаза и улыбаясь от нежности к пестрой коровке в издании Кнебеля.

- А это?

- Не знаю.

- Как ты не знаешь? Вот еще! А кто мышей ловит?

- Киця? - полувопросительно говорит Иринка.

- Правильно, киця. Или, как принято говорить научно, кошка. А это?

- Онель.

- Как?

- Онель.

- Эх, Иринка, Иринка! Кто же из уважающих себя девиц говорит вместо олень - онель. Ну, повтори, о-л-е-н-ь.

- О... о... олень, - произносит она с трудом и сияет голубыми щелочками глаз.

Потом она вздыхает.

- А теперь нарисуй... садовника.

- Ладно. Садовника так садовника.

Я беру большой лист бумаги, ставлю X, прибавляю снизу ноги, сверху руки, круглую голову. На каждой руке добросовестно изображаю по пяти пальцев, отчего вся рука становится похожей на добрые грабли.

- Вот, получай садовника.

Она иронически щурится.

- А где же у него эти... ухи?

- Уши, а не ухи. Повтори.

- Ну, уши, а не ухи. А где?

- Сейчас.

Я пририсовываю уши.

- А где у него нос?

Я пририсовываю нос.

- А где у нею на носу... эти?

- Какие эти?

- Ну эти... мездри...

- Может быть, ноздри?

- Да, да. Ноздри!

Я рисую ноздри.

- А где леечка, чтобы цветочки поливать?

- Сейчас будет.

Я приделываю к одной грабле лейку.

- А где вода льется? - спрашивает Иринка, делая невероятно большие глаза.

Я рисую воду. Потом приходится рисовать еще и кран, из которого льется вода, и цветочки, и девочку, и куклу, и у куклы такую же точно ниточку кораллов, как у самой Иринки.

Жара. Солнце еще высоко. Сквозь густые листья деревьев лениво тянутся знойные нити, и на гравии под деревьями легко скользят и путаются яркие лиловые пятачки. Клонит ко сну.

- А меня дед не заберет? - вдруг испуганно спрашивает Иринка и прижимается ко мне.

- Какой такой дед?

- А который детей забирает.

- Кто это тебе сказал?

- Нянька.

- Ну, конечно, если ты веришь няньке, то нам с тобой не о чем и толковать. Нянька врет.

- И деда нет?

- Нет.

- И за кустом нет?

- Нет.

- Неправда, есть. Вон за тем кустиком стоит.

- Ладно. Пойдем посмотрим.

- Ой, я боюсь! А он заберет!

- Не бойся, я тебя в обиду не дам.

Я сажаю ее на плечо, крепко обнимаю, чтобы не упала, правой рукой за спину, а левой придерживаю кусты. Там никакого деда нет. Только пестрые, уже порядком подросшие цыплята неуклюже, как маленькие страусы, гоняются на длинных голенастых ногах за воробьями.

- Видишь! Нянька-то надула. Деда нет.

- Надула, - подтверждает Иринка.

Мы возвращаемся на террасу и опять садимся к столу. Я кладу голову на лист бумаги с нарисованными садовником, цветочками и девочкой. Иринка что-то долго бормочет про себя вполголоса, затем начинает мурлыкать песенку. Потом смолкает и через минуту начинает трясти меня обеими руками за голову:

- А ты не спи! Ты не смей спать!

- Ну, что случилось?

Я просыпаюсь.

- Ты заспал бумагу, - говорит Иринка. - А я что-то знаю! Ты умеешь нарисовать музыку?

- Музыку? Не умею.

- А я умею, а я умею! - быстро говорит она и начинает старательно рисовать на бумаге запутанные клубки и комочки. При этом она опять что-то про себя напевает. - Вот, - торжественно говорит она. - Это музыка! А ты не умеешь! Ага! Ты умеешь только рисовать садовника, и девочку, и куколку, а музыку не умеешь! Ага!

И по какой-то странной последовательности, щурясь, говорит:

- А нянька врет, что дед забирает детей в мешок. Деда нет.

Но тут слышится скрип калитки и шаги по гравию. Иринка прижимается ко мне, и я слышу, как у нее стучит сердце. Может быть, дед?

Я осторожно разбираю рукой ветки сирени, и мы вместе, Иринка и я, смотрим, кто там идет. Нет, это не дед. Это Иван Алексеевич. Частые кляксы лиственной тени косо и быстро бегут по его полотняной, ладно выглаженной толстовской блузе сверху вниз. На его поскрипывающих и похрустывающих столичных штиблетах желтый порошок цветущего бурьяна. В руках - толстая палка. Бородка приподнята. Пенсне заложено в боковой нагрудный карманчик. Гордый горбатый нос и внимательно прищуренные глаза.