Рассказы и сказки

- Помолчите, а то велю удалить, - поморщилась судья. - Так что же вы можете сказать, гражданин Книгге?

Людвиг Яковлевич посмотрел на Полечку. Она стояла пунцовая от стыда, соблазнительная, заплаканная, - полон рот слез, - опустив голову, и дрожащими пальчиками поправляла соску, вылезшую из маленького кораллового ротика ребенка.

Сердце Людвига Яковлевича дрогнуло.

- Я любил ее все равно как родную дочь, - сняв пенсне, сказал он дрожащим голосом и аккуратно вытер сырую щеку большим чистым носовым платком.

- Помолчите минутку. Это пролетарскому суду знать не интересно. Вы отвечайте на вопрос: признаете или не признаете?

- Признаю, - сказал Людвиг Яковлевич, замирая.

- А раз признаете, зачем же так некрасиво поступили? Довольно стыдно! А еще интеллигентный человек. Разве можно девушку с ребенком на руках выбрасывать на улицу.

- Я ее не выбрасывал, - сказал Людвиг Яковлевич, - я ее всегда любил все равно как родную дочь. И сейчас люблю.

- Помолчите. Вы отвечайте пролетарскому суду прямо: будете содержать ребенка или не будете? Будете с ней жить или не будете?

- Буду, - сказал Людвиг Яковлевич, прикладывая руку к сердцу. - Буду и никогда от этого не отказывался.

Старуха с извилистым носом всплеснула руками и быстро взглянула на парикмахера.

- Так-с. А вы, гражданка? - спросила судья Полечку.

- Я не отказываюсь, - прошептала одними губами девушка, опустив ресницы, отяжеленные крупными каплями слез.

- Я извиняюсь! - хрипло воскликнул парикмахер Макс, и уши его стали мраморными. - Граждане судьи... Я извиняюсь...

- Помолчите! - махнула на него карандашом судья. - Так в чем же дело, я не понимаю, если никто не отказывается?.. Все ясно. Ну, поссорились, ну, помирились. Нельзя в самом деле из-за каждого пустяка в народный суд бегать. Милые бранятся, только тешатся. Помирились, и ладно. И чтоб я вас больше здесь не видела! Анисимов, прекращай дело, оглашай постановление!.. До свиданья! Следующие!

Людвиг Яковлевич нежно и вежливо взял Полечку под руку. Они не торопясь прошли мимо окоченевших свидетелей и вышли из зала.

Через некоторое время к воротам дома, где жил Людвиг Яковлевич, подъехал извозчик. На высоком сиденье пролетки, как на троне, помещались Людвиг Яковлевич и Полечка, с двух сторон поддерживая полосатый матрас, поставленный стоймя.

1929

НА ПОЛЯХ РОМАНА

I

...Человек высокого роста спустил ногу со ступеньки. Вагон стоял в голове. Платформа сильно уехала назад. Дурно зашнурованный башмак не достал до земли. Человек подкинул спиной швейцарский мешок, сказал: "Гоп!" - и прыгнул на землю.

"Как Подколесин", - тотчас подумал он и юмористически хмыкнул.

В детстве, рассматривая сочинения Гоголя, видел картинку: над землей, вдоль окна, висел в воздухе согнутый в три погибели господин в узких клетчатых панталонах со штрипками, с завитым хохолком над гусиной головой. Некто Подколесин. С тех пор, прыгая с высокого, каждый раз обязательно вспоминал Подколесина. Это осталось на всю жизнь.

А жизнь была длинная и непростая.

Огни станции хотя были и далеко, но блестели прямо в глаза и мешали видеть. Он расставил руки и, думая о страшной власти памяти над жизнью, пошел раскорякой сквозь темноту, как сквозь туннель.

Его ждали. Он поравнялся с будкой, заваленной виноградом и арбузами. Фруктовый свет упал на белую бородку и клетчатую от морщин щеку. Его окликнули:

- Товарищ Мусатов?

- Я самый, - ответил он хорошо выработанным басом старого партийного работника. Он остановился, вглядываясь в людей, стоящих за светом. Их было довольно много.

- Черт возьми! - молодцевато воскликнул Мусатов. - Я приехал сюда в некотором роде частным образом, а вы мне такую помпу закатываете! Совершенно зря... Ну, кто из вас товарищ Юхов, признавайтесь?

Юхов выдался плечом из тесной кучки и пожал крупную руку.

- А я вас сразу по портретам признал, - сказал он, разглядывая вциковский флажок на груди гостя. - Долго у нас пробудете?

- Денька два-три.

Подталкиваемый со всех сторон дружескими плечами, хмыкая и разминаясь, Мусатов прошел через вокзал.

- Ну, это вы, положим, бросьте, - бубнил на ходу Юхов и вдруг сразу перешел на "ты", - даже не думай. Раньше недели тебя не выпустим. Арестуем.

- Я лицо неприкосновенное, - нарочно надменно сказал Мусатов в нос, выставляя обширную грудь и раскатываясь на букве "р".

- Ничего! Мы твое имя носим. Что захотим, то с тобой и сделаем. Хоть в Политбюро жалуйся.

Мусатов остановился на лестнице, надел пенсне и косо посмотрел на Юхова.

- Вот как?

Юхов ему понравился.

Вокруг было несколько источников света. Фонарь у вокзала. Два неярких окна в домике напротив. И очень далеко и высоко, над лесами строящегося элеватора - голая звезда пятисотсвечовой лампы. От каждого предмета ложились радиусом несколько теней различной длины и силы. Но всюду присутствовал постоянный, почти незаметный, волшебный свет. Он, как зелье, примешивался ко всему.

- Ладно, - сказал Мусатов, задумчиво поворачивая лицо вверх. - Ладно, Юхов. Ты меня не пугай. Я ворона стреляная.

Все засмеялись.