Рассказы и повести

— Вот ноги мне попортило… осколки там… мелкие… Врачи обещают: вылечим! Ещё поплаваешь, говорят. Раньше я был пловец — да, ничего… на всеармейских выступал. А теперь санитары приносят меня сюда, к воде, — вот и всё моё купанье!.. — Он выпил воды. — Теперь ты рассказывай.

Феле хотелось ещё много спросить про танки, пулемёты, но он не решился и сказал:

— Мы тут в лагере живём. А вчера ночью мы ехали из Ялты. И видели знаете что? Море светилось! Вот ей-богу, честное пионерское! Будто огонь всё равно, только мокрое.

— Мокрый огонь! — засмеялся командир. — Никогда не видел. Интересно!

— А вы ночью прихо… то есть попросите, вас принесут!

— Неудобно, — сказал командир. — Санитарам тоже, знаешь, отдохнуть надо.

Феля сказал:

— Слышите, на обед играют!

Командир прислушался. Наверху, в лагере, пели горны.

— И у нас тоже так играют… Лети, земляк. Ещё приходи!

Не разбирая дороги, Феля побежал в столовую. Он торопливо рассказал приятелю Шурику про командира. Потом он проник на кухню и выпросил у повара Спиридона Иваныча бутылку. Бутылка попалась тёмно-зелёная, из-под нарзана, но это ничего.

Весь долгий день он думал о командире с перевязанными ногами. Но вот уже наконец вечер. Отряды вышли на линейку, флаг пошёл вниз, горн заиграл «Ложись спать», — и все разошлись по спальням.

Феля укрылся с головой. Шурик трогает его за плечо:

— Спишь?

Молчит — значит, спит. И Шурик засыпает. И вся палата засыпает. И все отряды засыпают. Ночь, тишина…

Пора! Фелина простыня шевельнулась. Он приподнял голову. На разные лады дышат ребята. Феля тихонько надевает трусики и крадётся к выходу.

Темно — будто кругом чёрная, глухая стена. Страшно шагнуть в темноту, страшно пробираться неведомыми тропинками!

Феля сжимает бутылку. А как же бойцы? Они-то ведь не боятся темноты. Феля вздохнул и прыгнул на дорожку. Заскрипел песок. Шш!

Феля осторожно пробирается по крутой тропинке. Кто это сзади сопит? Феля замирает, прислушивается. Никого! Это он сам так сопит. Феля озирается. А там что за мохнатые лапы? Он вглядывается в темноту. Это, наверно, просто такая трава. «А если зверь? — думает Феля. — Я его тогда бутылкой, бу…»

Вдруг он сорвался на крутизне, проехался на спине, ободрал кожу. Больно! Посыпались камни. Ничего, зато началось ровное место — значит, уже пляж.

Море шумит совсем рядом. Под ногой стало мокро. Значит, вот оно, здесь! А вдруг оно сегодня не светится?

Феля нашарил камень и швырнул его в темноту. Раздался всплеск, взметнулись яркие, огненные брызги. Светится!

В тапках и трусах, он смело лезет по круглым, скользким камням в тёплую чёрную воду. Вот он забрался по колено, и сразу же его ноги превратились в два серебристо-огненных столба. Он окунает руки — они тоже становятся серебряными. Он проводит по воде кулаками — серебряные обручи вскипают, катятся, потухают. Он бьёт по воде ладонями — искрами рассыпаются капли.

Феля набирает бутылку чудесного мокрого огня и торопится на сушу.

И вот уже всё кончилось, всё позади. Он снова в палате, он засыпает…

Утром он бежит на соседний пляж. Знакомый командир уже там. Ещё издали он кричит Феле:

— Пришёл, земляк? Что рано сегодня?

— Вот, товарищ командир, вам! — Феля подаёт зелёную закупоренную бутылку.

— Зачем? — удивляется командир. — У меня же есть… вон целый графин, и тоже нарзан.

Феля, счастливый, смеётся:

— Это только сверху нарзан! Это ж светящаяся вода — мокрый огонь, с моря!

— Что? — Командир приподнимается на локтях. — Мокрый огонь?

— Ага. Только здесь светло, а надо, чтобы было совсем темно, чтобы ночью… Вы к себе возьмите и ночью будете смотреть.

Он поставил бутылку на песок и убежал. Через день они снова встретились.

— Светилась? — закричал Феля подбегая.

Командир молчит.

— Светилась, да?

Командир мнётся, не отвечает…

— Что ж вы, товарищ командир!

Командир говорит:

— А ну, нагнись! Ближе… ещё ближе!

Опираясь на левую руку, он заглянул Феле в глаза. Они светились, точно две звезды. Командир погладил Фелю по стриженому затылку, откинулся и сказал:

— Конечно, светилась, Феликс Эдмундович… то есть, виноват, Степанович…

КОНОПЛЮШКИ

Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светло-зелёное, и я писал его зелёными красками.

Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки.

Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красное.

Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное, — я приналёг на сажу.

Потом туча ушла, ударило солнце; море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светло-зелёное.

Я погрозил ему кулаком:

— Эй ты, море-океан, будешь дразниться?

А оно вдруг как плеснёт «девятым валом» и слизнуло всё моё хозяйство: альбом, краски, кисти…

А сзади раздалось:

— Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!

Смешливое эхо подхватило: «Ха-хи-хи!»

Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня:

— Мы притаились, чтобы вам не мешать, а вы морю — кулаком! Тут уж мы не выдержали.

— Вам смешки, — сказал я, — а у меня сейчас всё в Турцию уплывёт!

— Ничего, солнышко высушит!

Они живо всё выудили, разложили на камешке:

— Не надо море — лучше нас рисуйте!

Я испугался: