Рассказы и очерки разных лет

У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень напористо.

— Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как аэроплан летает над нашими окопами в Фуэнтес-дель-Эбро, я стал следить. Я видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: «Ага! Это для штаба. Произвел наблюдения. Сейчас прилетят еще».

И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошла одна тройка, я говорю роте: «Вот прошло звено». Прошли еще три, и я говорю роте: «Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться». И очнулся через две недели.

— А когда это случилось?

— Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лице, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я о'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?

— Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.

— Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?

— Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь.

Подошел официант и наклонился над столом.

— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Я же отвечаю.

— Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите. — Он записал. — Спросите Пепе, — сказал я.

— Я против него ничего не имею, — сказал официант. — Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.

— А другие официанты его тоже узнали?

— Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.

— Я тоже старый клиент.

— Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?

— Нет, — сказал я. — Я знаю, что нет.

— Я никогда никого не выдавал.

— Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.

— Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.

— Дайте еще желтого джина и пива, — сказал я. — А хинной еще немного осталось в бутылке.

— О чем он говорит? — спросил Джон. — Я совсем мало понимаю.

— Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.

— Покажите мне его.

— Вон там, за столом с летчиками.

— А который из них?

— Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.

— Он фашист?

— Да.

— С самого Фуэнтес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?

— Изредка попадаются.

— И они пьют то же, что и вы? — сказал Джон. — Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?

— Нет.

— Вот где хорошо. Только слишком много вось-ме-ро-но-гов.

— Чего много?

— Восьмероногов. — Он произносил это по-своему. — Знаете, у них восемь ног.

— А, — сказал я. — Осьминог.

— Да. Осьминог, — повторил Джон. — Понимаете, я и водолаз. Там можно много заработать, но только слишком много восьмероногов.

— А что, они вам досаждали?

— Я не знаю, как это. Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так. — Джон уперся пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза. — Стоял выше меня и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.

— А какого он был размера, Джон?

— Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает. Но голова у него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на цыпочках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший говорит: «Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты восьмеронога». Тогда я ему говорю: «Это невозможно!» Может, выпьем еще этого фашистского напитка?

— Идет, — сказал я.