Он – из Орла. Рос безпризорником, а какой старательный в деле. Хоть безсемейный, а есть же и ему в Орле кого повидать, поискать.
– Ещё, Ваня, до Орла добраться. Погоди.
– А – когда дойдём? Я – нагоню, нагоню вас, не сомневайтесь!
– Отпущу, ладно. Да может – и надольше. Неужели ж мы в Орле не постоим?
– И бурловский! – из погреба кричат навстречу мне.
Крайний левый! Теперь мы – в комплекте.
Дугин руки потирает:
– О то розвага! Ве-се-ло!
Отдаётся ему из глубины:
– Хорошая у вас весельба.
Ну, теперь не пропадём, засекаем. Привязку бы. (До привязки посты на планшете поставлены пока грубо, как наметили их по карте.)
На передовой – толчёный гуд перестрельной свалки. Но – всплесками. И если артиллерийский выстрел попадает в промежуток – то мы его берём.
У Исакова – каша готова. Побежала посменно центральная с котелками.
А в воздухе – зачастили, закрылили и наши, и немцы – но наших больше! Схватки не видно, те и другие клюют по передовым. Там – большая стычка, и по земле взрывы отдаются, вот и засекай.
Емельянов с предупредителя:
– Пока сидим с пехотой, своего не отрыли, не дают. И покрывать нечем. Пташинского – как не поцарапало? – пуля погон сорвала.
Пташинский, его сменщик на предупредителе, – ясный юноша, светлоокий, очень отчётливый в бою.
Всё-таки две цели мы пока нащупали, уже и пятью постами, – 415-ю и 416-ю. Наша задача – координаты; калибр – это уж по ушному навыку, да и по дальности можно догадаться.
Из бригады донимают:
– Вот сейчас по Архангельскому – (это там со штабом рядом) – какая стреляла?
– От Золотарёва-третьего, 415-я.
– Давайте координаты!
– Без привязки – пока неточно…
Отвечают матом.
Дошагал Овсянников с постов, километров десять круганул. Пошли с ним хватнуть горячего. Сели на лежачую липу.
Простодушного Овсянникова, да с его владимирским говорком, – люблю братски. Курсы при училище проходили вместе, но сдружились, когда в одну батарею попали. На Северо-Западном, в последний час перед ледоходом на Ловати, он сильно выручил батарею, переправил без облома. Или тот хутор Гримовский нас скрестил – весь выжженный, одни печные трубы стоят, и немцами с колокольни насквозь просматривается. Центральная вот так же в погребке, а мы с ним сидим на земле, ноги в щель, между нами – котелок общий. Так пока этот суп с тушёнкой дохлебали – трижды в щель спрыгивали от обстрела, а котелок наверху оставался. Вылезем – и опять ложками таскаем.
Тут-то, за нашим склоном, Желябугские Выселки немцу прямо не видны, только с воздуха. Кручу махорочную цыгарку, а Виктор и вообще не курит. Рассказывает, как и где посты поправил. Кого, по пути идучи, видел, где какие части стоят. В Моховом у немцев виден сильный пожар, что-то наши подожгли.
– Натя-агивают. Будем дальше толкать, не задержимся.
Не докурил я, как слева, от главной сюда дороги, – колыхаются к нам, переваливаются на ухабинках – много их! Да это – «катюши»!
Восемь машин полнозаряженных, дивизион, они иначе не ездят. Сюда, сюда. Не наугад – высмотрел им кто-то площадку заранее. И становятся все восьмеро в ряд, и жерла – поднимаются на немцев. От нас – двадцать метров, в такой близи и мы их в стрельбе не видели. Но знаем: точно сзади стоять нельзя, вбок подались. И своим – рукой отмахиваю, предупреждаю, все вылезли лупиться.
Залп! Начинается с крайней – но быстро переходит по строю, по строю, и ещё первая не кончила – стреляет и восьмая! Да «стреляют» – не то слово. Непрерывный, змееподобный! – нет, горынычеподобный оглушающий шип. Назад от каждой – огненные косые столбы, уходят в землю, выжигая нацело, что растёт, и воздух, и почву, – а вперёд и вверх полетели десятками ещё тут, вблизи, зримые мины – а дальше их не различишь, пока огненными опахалами не разольются по немецким окопам. Ах, силища! Ах, чудища! (В погребе от «катюшиного» шипа бабы замерли насмерть.)
А крайняя машина едва отстрелялась – поворачивает на отъезд. И вторая. И третья… И все восемь уехали так же стремительно, как появились, и только ещё видим, как переколыхиваются по ухабам дороги их освобождённые наводящие рельсы.
– Ну, щас сюда по нам жарнёт! – кто-то из наших.
Да и не жарнёт. Знают же немцы, что «катюши» мигом уезжают.
Идём с Овсянниковым досиживать на липе.
Чуть передых – мысли лезут пошире.
– Да! – мечтаю. – Вот рванём ещё, рванём – и какая ж пружина отдаст в Европе, сжатая, а? После такой войны не может не быть революции, а?.. это прямо из Ленина. И война так называемая отечественная – да превратится в войну революционную?
Овсянников смотрит мирно. Помалкивает. С тех пор как он нашёл у немцев бензинный порошок, – уже не верит, как пишут в газетах, что немцы вот-вот без горючего остановятся. А безпокой у него – о предупредителе:
– Им там – головы не высунуть, не то что кипятку. – Окает: – Плохо им там. Посмотримте по карте: на сколько я могу перенести их вбок? назад? Я их быстро перетяну, даже без отключки.
Померили циркулем. Метров на триста – четыреста можно.
Пошёл – шагастый, неутомимый.
А Митька Петрыкин, вижу, ладит, как бы ему в пруду искупаться. Зовёт свободных вычислителей, те щели роют.