Рассказы и крохотки

Поднял Одерков руку, как свинцовую. Взялся за щеколдочку, с тяжким трудом её вверх потянул.

Ну, вот и до конца.

И так же тяжко – дверку на себя, на себя.

Внутри печки, среди накалённых углей, стоял закопченный круглый солдатский котелок.

И – даже через тяжёлый дух сушимых по комнате портянок – потянуло парным запахом.

– Что это вы варите? – всё так же негромко, взвод не будить, но очень строго спросил лейтенант Позущан.

И – ясно стало пятерым, что – не отвяжется, не миновать отвечать.

И Тимонов – встал. Нетвёрдо. Руки сводя как по швам, а коробятся. На шаг ближе к лейтенанту, чтоб ещё тише:

– Простите, таащ лейтенант. Дежурили сегодня на кухне. Немножко сырой картошки себе взяли.

Да! – только сейчас и сообразил Позущан: с сегодня на завтра их батальон – дежурный по полку, и, значит, он и не помнил, распорядился старшина их роты послать на кухонные работы команду. Вот он и послал…

Не в глазах потемнело у лейтенанта – в груди. Муть какая-то поднялась. Грязь.

И – не прямой бранью, но больным голосом он всё так же негромко выстонал бойцам, они уже все стояли:

– Да – вы – что?? Да вы понимаете, что вы делаете? Немцы – уже в Сталинграде. Страна – задыхается. Каждое зерно на учёте! А – вы?

Таким безпамятным, безсовестным, несознательным – что ещё можно было втолкнуть в дремучие головы?

– Тимонов, вынь котелок.

Тут и варежка была. Тимонов взял за раскалённую дужку и, стараясь не зацепить углей, приподнял – и осторожно вынул.

Низ чёрного котелка ещё был в огненных точках пепла.

Они гасли. Тимонов держал.

А четверо – ждали разгрома.

– Да за такие дела! – судят! – сказал лейтенант. – И очень легко и просто. Только передать ваши фамилии в Политотдел.

Тут – что-то ещё шевельнулось неприятное. А вот что: именно Тимонов как-то приходил к лейтенанту с просьбой: нельзя ли от полка послать письмо в его колхоз в Казахстан в поддержку семьи, тягали их семью за что-то, Позущан не запомнил – за что, а только ясно было, что – не помочь, в штабе полка такой бумажки не подпишут.

И сейчас это странно соединилось: то ли Тимонов стал ещё виноватей, то ли, наоборот, меньше.

Картошки варились в мундирах. Было их, на вид, десятка два некрупных.

И пахли раздражающе.

– Пойди слей воду в раковину и принеси сюда, быстро.

Тимонов пошёл, только не быстро.

При недостаточном свете лейтенант осмотрел лица своих молчащих бойцов. Выражения их были скорбные, сложные. Поджатые губы. Глаза опущенные, или в сторону. Но так, чтобы прямо прочесть раскаяние у кого, – нет.

Что делается! что делается!

– Да если мы будем воровать государственное добро – разве мы выиграем войну? Вы только подумайте!

Тупо непроницаемы.

А ведь с ними и поедем. Побеждать. Или нести поражение.

Вернулся Тимонов с котелком. Ещё и не скажешь, все ли картошки на месте.

Недоваренные.

– Завтра с комиссаром разберёмся, – сказал лейтенант тем четверым. – Ложись. – А Тимонову: – Пойдём со мной.

В коридоре велел:

– Разбуди старшину, отдай под его ответственность.

А сам долго не мог заснуть: и случай – ужасный, и – именно в его роте! а он чуть не пропустил. И может быть, уже раньше бывало? Течёт беззаконие, воровство – а он и не подозревал, случайно узнал.

Утром пристально допрашивал старшину Гуськова. Тот – клялся, что ничего не знал. И что – близко и подобного до сих пор в роте не бывало.

Но, всматриваясь в сметливое лицо Гуськова с маленькими подвижными глазами, Позущан впервые подумал: вот то, что ему в Гуськове нравилось – его хозяйственная сообразительность, предусмотрительность и быстрая сладка любых трудных дел, что так облегчало жизнь командира роты, – а не была ли это ещё и плутоватость?

Рано утром, ещё до завтрака, лейтенант пошёл к батальонному комиссару Фатьянову. Это был – кристальный человек, необыкновенно симпатичный, прямодушный, с крупными чистыми глазами. Замечательно он вёл политбеседы с бойцами – не задолбленно, не механической глоткой.

Штабу их батальона было отведено две комнатки в маленьком домике, через широкий плац, где ставили общий строй запасного полка, когда надо, а то – маршировали.

Промозглое было ноябрьское пасмурное утро, с моросью. (А каково там сегодня под Сталинградом? Утренняя сводка ничего ясного не донесла.)

В первой комнате сидели два немолодых писаря, при входе лейтенанта не шевельнулись. Комиссар здесь? – кивнули на вторую комнату.

Постучал. Приоткрыл.

– Разрешите войти? – чётко махнул к виску (это у него теперь стало хорошо получаться). – Разрешите обратиться, таащ майор?

Майор Фатьянов сидел за столиком комбата, но сбоку. Комбата не было. А за вторым столом, побольше, угруженным бумагами, у окна – сидел и тихий, мягкий капитан Краегорский, начальник штаба. Майор был без шинели, но в фуражке, а капитан – по-комнатному, открыты аккуратно подстриженные чуть сивоватые волосы его, прилегшие к голове.

– Что скажешь, лейтенант? – как всегда, и доброжелательно, и чуть-чуть насмешливо загодя спросил майор, откинутый на спинку стула.