Рассказы и крохотки

«Заходил в редакцию Лёва Гроссман, – записал в дневнике Лакшин 28 августа 1964 г. – Хочет снимать документальный фильм о Твардовском, мечтает о кадрах, где он запечатлел бы его с Солженицыным». И дальше: «Как жаль, что Лёве Гроссману (Цезарю Марковичу у Солженицына) не удалось осуществить свой замысел – снять Твардовского в редакции».[49] А ещё 3 августа в дневник занесено: «Лёва Гроссман, кинорежиссёр, изображённый в „Иване Денисовиче“, – единственный, кто, вопреки опасениям Солженицына, не обижен на него».[50] 4 февраля 1964 г. автор рассказа писал Лакшину: «И хотя перед прототипом Цезаря мне по-человечески несколько неловко, но что делать? Amicus Plato…»[51]

Прототипу кавторанга Буйновского, Борису Васильевичу Бурковскому, в то время начальнику филиала Центрального военно-морского музея на крейсере «Аврора», была посвящена статья В. Паллона «Здравствуйте, кавторанг» («Известия», 14 января 1964 г.). «Я расспрашиваю Бурковского о персонажах повести „Один день Ивана Денисовича“, – пишет автор статьи. – Он говорит о том, что некоторые, как, например, бригадир Тюрин, сам он, Буйновский-Бурковский, кинорежиссёр Цезарь Маркович, баптист Алёша, дневальный лагерной столовой, очень напоминают конкретных людей. Другие – в меньшей степени. Заключённого, который послужил прототипом Ивана Денисовича, капитан второго ранга не помнит. Должно быть, потому что подобных было много, говорит он. В общем все персонажи повести в той или иной степени – типы собирательные.

– Около четырёх лет я прожил в одном бараке с Солженицыным. Это был хороший товарищ, честный человек. Он был молчалив, не ввязывался в шумные разговоры. Мне запомнилось, что он часто, лёжа на нарах, читал затрёпанный том словаря Даля и записывал что-то в большую тетрадь».

И даже мыши не скребли – всех их повыловил больничный кот, на то поставленный. – «По мерке многих тяжких лагерей, – отмечает А. С., – справедливо упрекнул меня Шаламов: „и что ещё за больничный кот ходит там у вас? Почему его до сих пор не зарезали и не съели?.. И зачем Иван Денисович носит у вас ложку, когда известно, что всё, варимое в лагере, легко съедается жидким через бортик“?».[52] А вот, судя по «Запискам из Мёртвого дома», в каторжном остроге, где сидел Ф. М. Достоевский, «ходили гуси (!!) – и арестанты не сворачивали им голов».[53]

…Шухов вспомнил медсанбат на реке Ловать… – На Ловати воевал и разведывательный артдивизион А. С. Ловать упоминается в рассказе «Желябугские Выселки»: «На Северо-Западном, в последний час перед ледоходом на Ловати <…>» (с. 453). На страницах романа «В круге первом» об этих местах заходит речь у автобиографического персонажа Глеба Нержина и его товарища Льва Рубина (Льва Копелева). Начинает Рубин:

«– <…> Ты на Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья – лес?

– Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?

– По этот.

– Ну, знаю».[54]

Ловать упоминается также в поэме «Дороженька» (1948–1953).[55]

«Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь». – Первое соборное послание святого апостола Петра, 4: 15.

Волкового не то что зэки и не то что надзиратели – сам начальник лагеря, говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! – иначе, как волк, Волковой не смотрит. Тёмный, да длинный, да насупленный – и носится быстро. – Говорящей фамилией А. С. награждает начальника режима, закрепляя своё наблюдение над фамилиями гебистов: «Вот их фамилии – как будто по фамилиям их на работу берут! Например, в кемеровском ОблГБ в начале 50-х годов: прокурор Трутнев, начальник следственного отдела майор Шкуркин, его заместитель подполковник Баландин, у них следователь Скорохватов. Ведь не придумаешь! Это сразу все вместе! (О Волкопялове и Грабищенке уж я не повторяю.) Совсем ли ничего не отражается в людских фамилиях и таком сгущении их?»[56] Сюда можно добавить прокурора Кривову. «…Да кто им фамилии выбирает!» – восклицает писатель.[57]