Рассказы и крохотки

– Да-к выращивал триста. А теперь, коли сдатый скот не верстать, – семьдесят остал'oсь. И лошадей два десятка.

Поверить бы нельзя, как он это всё ворочает.

– И как же ты справляешься?

– Да-к справлялся б и пуще, да изгальство от спекулянтов. Райкоопы разломились, мясокомбинат обманыва’т, молкомбинат обманыва’т. Надо купца доброго искать, а где его? И двигател'eй не добыть.

Иван Иваныч спрашивал-то Никифорыча, а поглядывал на начальника.

– А хлеб откуда берёшь?

– Да я, быва’т, с гектара 30 центнеров сниму, после пара, буде с нас. Сами и мелем, сами и печём.

– А сыновья твои где?

– А – на островах.

– Двое?

– Было трое. Один утонул. В шестнадцать лет. – Вздохнул. – Лодка перевернулась. – Вздохнул. Глаза его, и без того некрупные, смежились. – Бог дал, Бог и взял.

Замолчал – и все перемолчали из вежливости.

А Никифорыч – как не было их тут никого наехавших, как не стал видеть никого, онезрячел, – самому себе и закончил, тихо, себя уговаривая:

– Бога – люблю.

И стало всем – неудобно, неловко. Опять же молчали.

А вот подковыливала и старуха его, в тёмной юбке, бурой тёплой кофте. Несла, не споткнуться, глиняный жбанчик и две кружки. Поставила на широкую колоду.

Поклонилась:

– Вот, молочка парного, может отведаете?

Валентина Филипповна:

– И ещё как, мамаша. Спасибо.

Налила и стала пить, даже глаза закрывая:

– В городе теперь этого не попьёшь.

Ко второй кружке никто не тянулся – и из заднего ряда вышел тихий капитан, с невинным лицом.

Однако переглянулся с Валентиной Филипповной заговорщицки.

Налил молча, стал пить.

А Иван Иваныч нашёлся, как дальше:

– А скажи, Василий Никифорыч: как ты теперь новую жизнь рассматриваешь?

Тот – уже в живые глаза:

– Да как, в правильную сторону повернулась. Отца мово не кулачили, но в 75 лет подчинили бригадиру-мальчишке. И говорил отец: я – хозяин! – а под сопляка подогнули? От огорченья и помер.

Но Заболотнов пока там отвечал, а сам уже смекнул, что – и не к нему эти гости, не его расспрашивать. А тогда – и ясно, по какому делу. Сам и встрял:

– Такой весёлый люд у нас был, работная деревушка. И по всем берегам – ровень, какие пашни. Жилов'oе место. Рожь стояла по два метра высоты. И на кажном островке – зелене’т. Покосы, посевы. Картошка у нас растёт – сам-тринадцать. А теперь – все всё бросили. Безнадёга. Спину горбишь, а не зна’шь, чего будя.

Да начальник – видно, прислушливый, всё и понимает, кивает. Да чего тут не понять? Такую благодать – и взабрось, под стоячую мелкую воду? А ответил с осторожкою:

– У правительства есть свои соображения. Отсюда не видно.

Заболотнов не сробел:

– А чего Москва? Был я раз и в Москве. Небо там – низкое. И люди – в стаде.

Так и стояли кучкой на случайном неровном месте, кто выше, кто ниже, и подле двух ям. А снизу, от берега, где уже стряпали уху и шашлык, тянуло пахучим дымком.

Заболотнов ещё размыслил:

– Каково русло определёно – реке ли, человеку – и быть должно. Оно.

А грязный дыбоватый моторист вдруг вышел иззади, обошёл других и сдерзил, глядя в министра:

– А мы – какое слово имеем?

Начальник готовно вертнул отзывчивой головой:

– Конечно имеете. У нас демократия теперь. Да на то и избирательная кампания.

Литого моториста комары совсем, видать, не брали – из-за его ли запаха? да и Никифорыча – по-свойски облетали.

– А без кампании? Медведь корову задерёт – он свежее мясо прямо не ест: полежать ему даёт, чтобы с душком.

Министр не понял, повёл бровями:

– Вы – по какому вопросу?

Лохматый моторист, и сам дороден, – развязно упёрся взглядом в такого ж дородного, только ростом повыше, министра с аккуратно уложенными волосами:

– Да вопросов у нас – выше той ржи, что тут росла. Хотите – про Леспромкомбинат, зачем его на сорок предприятий разорвали? Теперь – и все остановились. На одного р'aба – три прораба, и все без работы. А кому нужно – тот себе миллионы нахапал. И – не в рублях. Воруют по-крупному, не то что мы, – и умеют прикрыться, их не ловят.

Робкий капитан – с укоризной на моториста, да тот не видел. Так и боялся, что взъерихорится, бешеный, испортит. Уже налаживается, и приступчив начальник, – так и говори с ним поласковей. И не про всё же сразу, в одну охапку.

От губ министра – две уверенные волевые складки. А в голосе впервые – броня:

– Без прямых доказательств – не имеете права так заявлять.

А Хрипкин – и ничуть не смутясь:

– Да заявляй не заявляй, нас никто не услышит. Теперь вот: осталась от Ангары лишь одна серединка, так и её догноить? Кто бы голову имел – от этой реки можно электричество вырабатывать на простом крученьи колёс, безо всяких плотин. А их – уже забор наставили. И теперь – ещё добивать? А вода для рыбы и так не прогревается.

Валентина Филипповна впилась в лицо министра. Нет, он не безучастен, его зацепило? Не мог же не пронять его обречённый распах этой гордой реки, вот на этом плёсе? Что-то он чувствует?

Наверняка чувствовал начальник укусы комаров, потому что прихлопывал по ним, – но и то рука не дёргалась нервно, а как будто была уверена, что настигнет и раздавит.

А этому чумазому задире? Всего не объяснишь, и почему именно ему?