Рассказы и эссе

Стала снимать перчатки. С пальца скатился золотой луч — обручальное кольцо. Она поспешно его поймала. — Вот, кольцо все теряю. Руки, что ли, похудели. Замолчала, мигая ресницами. В окно, сквозь стеклянную дверь в проход видать было, как взмывают ровным рядом телеграфные струны. Ухтомская пододвинулась к даме:

— А скажите, — шумным шепотом спросила она, — ведь им-то теперь… плохо? А?

Черный телеграфный столб пролетел, перебил плавный взмах проволок. Они спустились, как флаг, когда спадает ветер. И вкрадчиво стаАи подниматься опять… Поезд шел быстро между воздушных стен широкого, золотистого вечера. В отделеньях, где-то в потолке, потрескивало, дребезжало, словно сыпался дождь на железную крышу. Немецкие вагоны сильно качало. Международный, обитый снутри синим сукном, шел глаже и беззвучнее остальных. В ресторане трое лакеев накрывали к обеду. Один, с серой от стрижки головой и черными бровями, вроде перевернутых усов, думал о баночке, лежащей в боковом кармане. То и дело облизывался и потягивал носом. В баночке — хрустальный порошок фирмы Мерк. Он раскладывал ножи и вилки, вставлял в кольца нераспечатанные бутылки — и вдруг не выдержал. Растерянной, белой улыбкой окинул рыжего Макса, спускавшего плотные занавеси, — и бросился через шаткий железный мостик в соседний вагон. Заперся в уборной. Осторожно рассчитывая толчки, высыпал холмик белого порошка на ноготь большого пальца, быстро и жадно приложил его к одной ноздре, к другой, втянул, ударом языка слизал с ногтя искристую пыль, пожмурился от се упругой горечи, — и вышел из уборной пьяный, бодрый, — голова наливалась блаженным ледяным воздухом. Он подумал, переходя между кожаных гармоник обратно в свой вагон: вот сейчас легко умереть. Улыбнулся. Лучше подождать до ночи. Жаль было сразу прервать действие упоительного яда. — Давай талоны, Гуго. Пойду раздавать. — Нет, пойдет Макс. Макс это делает быстрее. Держи, Макс. Рыжий лакей сжал в веснушчатом кулаке книжечку билетов. Как лиса, скользнул между столиков. Прошел в голубой коридор международного. Вдоль окон отчаянно взмывали пять отчетливых струн. Небо меркло. В купе второго класса старуха в черном платье, похожая на евнуха, дослушала, тихо окая, рассказ о далекой, убогой жизни. — А муж ваш — остался? Дама широко распахнула глаза.

— Нет. Он давно за границей. Так уж случилось. В самом начале он поехал на юг, в Одессу. Ловили его. Я должна была ехать туда, да не выбралась вовремя…

— Ужасы, ужасы. И что же — вы ничего не знаете о нем?

— Ничего. Помню, решила, что он умер. Кольцо стала носить на груди. Боялась, и кольцо отнимут. А в Берлине знакомые сказали, что он жив, что кто-то видел его. Вот, объявление поместила вчера в газете.

Дама торопливо вынула из потрепанной шелковой сумочки свернутый газетный лист.

— Вот, смотрите…

Ухтомская надела очки, прочла: «Елена Николаевна Лужина просит откликнуться своего мужа, Алексея Львовича».

— Лужин? — сказала Ухтомская, отцепляя очки. — уж не Льва ли Сергеевича сын? Двое у него было. Не помню, как звали…

Елена Николаевна светло улыбнулась:

— Как хорошо… Вот это, право, неожиданно. Неужели вы знали его отца?

— Да как же, как же, — самодовольно и ласково заговорила Ухтомская. — Лев Сергеич… Бывший улан… Усадьбы наши были рядом. В гости приезжал.

— Он умер, — вставила Елена Николаевна. — Слыхала, слыхала. Царство ему небесное… С борзой всегда приходил. А мальчиков плохо помню. Я сама восемь лет как за границей. Младший как будто беленький был… заикался…

Елена Николаевна улыбнулась опять.

— Да нет, это старший…

— Ну, так я спутала, милая, — мягко сказала Ухтомская. — Память плоха. И Левушку Лужина не вспомнила бы если б сами не назвали. А теперь все помню. Вечерком чай пил у нас. Вот, я вам скажу…

Ухтомская слегка придвинулась и продолжала — ясно, слегка певуче, без грусти, будто знала, что говорить о хорошем можно только хорошо, по-доброму, не досадуя на то, что оно исчезло:

— Вот… Тарелки были у нас. Золотая, знаете, каемка, а посередке — по самой середке — комар, ну, совсем настоящий… Кто не знает, непременно захочет смахнуть…

Дверь в отделенье отворилась. Рыжий лакей предлагал талоны на обед. Елена Николаевна взяла. Взял и оливковый господин, сидевший в углу и с некоторых пор все пытавшийся поймать ее взгляд.

— А у меня — свое, — сказала Ухтомская, — ветчина, сдобная булка…