Рассказы

На доктора бабушка посмотрела очень внимательно и загадочно улыбнулась. Она ничего не сказала, дала осмотреть себя, но с таким равнодушием отвечала на его человеческие вопросы, что ему стало неловко. Увидел он, что перед ним стоит человек, может быть, даже и не живой, уже за гранью живущего, за гранью того, что имеет отношение к нему, доктору, за гранью законов, которые были ему известны. Показалось ему вдруг, что он находится перед вечностью. И лишь только он так подумал о бабушке, то сразу понял, как смешно, неестественно ощупывать эту вечность, выслушивать ее, давать советы.

"Удивительно странная старуха, — сказал себе доктор, почувствовав как мурашки побежали по его спине… — Никогда я не видел ни глаз таких, ни такой улыбки".

И молча отошел от нее.

Днем пришел студент, новый репетитор Колюшки, старый внезапно был вызван к своему заболевшему отцу. Елена приняла студента в столовой, рассказала ему о Колюшке, обрисовала его характер, советовала на что обратить внимание, говорила о его способностях и многое другое в таком же роде.

Студент, юноша с маленькими усами, голубоглазый, в поношенном мундирчике, слушая ее то быструю, то плавную речь, замечтался о другом и раза два очень внимательно посмотрел ей в глаза.

Она тотчас же покраснела и, досадуя на себя, оборвала разговор и вышла.

"Как странно, — думала она, — когда он посмотрел на меня, то сделался похожим на Глинского и Ивана. Я узнала что-то новое, чего раньше не знала. Я как будто открыла ту дверь, к которой мне было запрещено подходить..".

В доме все пошло по-старому. Доктор приходил каждый день и каждый день повторял одно и то же:

— Уезжайте отсюда, вам надо лето провести у моря.

Ивана навещали родные и знакомые. Глинский был два раза и оба раза держался как заговорщик: будто Елена ему принадлежала, а он из благородства позволил ей остаться с Иваном. Елена очень мучилась от его посещений, когда же он уходил, к ней возвращалась веселость и спокойствие.

Гости приходили ежедневно… Все выражали Елене сочувствие, соболезновали; ежедневно Елена надевала другое платье и была красива, как никогда еще. Она сидела с гостями в гостиной, — к Ивану, которого почему-то держали в кровати, никого не пускали, — слушала, улыбалась, иногда отвечала, а больше молчала.

Гости говорили о том, что жизнь вздорожала, что жизнь скучна, сера, и многое в таком же роде; рассказывали, что в театре идет новая пьеса, что на днях приезжает знаменитый певец, и Елена, слушая разговоры дам, думала про себя, что все они считают ее образцовой женой и что никто не догадывается о ее тайне.

"А что если, — приходило ей в голову, — и они такие, как я? Я считаю их недоступными, чистыми, как они меня, а, между тем, каждая, выйдя от меня, может быть, спешит на свидание. Ведь настоящая наша жизнь есть та, которую мы не показываем, а тщательно скрываем".

…Вечером она сидела с Иваном, и между ними началось то привычное, приятное, что так крепко соединяло их, — началась та радость, когда каждое слово приобретает иной смысл и помещает в душе милые чувства нежности и тихого упоения.

— Почему я люблю тебя? — спрашивал Иван, обнявши ее. — Почему ты мне кажешься лучшей и воплощением красоты и изящества, почему ты каждый раз новая? Потому что я не знаю тебя, потому что ты — моя и ничья… Я люблю тебя вечером больше, чем днем. Ты — та же, но другая… Твоя улыбка загадочна и голос твой как будто несется из вечности и несет меня к новой вечности. И еще потому я люблю тебя, что ты странная, какая-то необыкновенная.

И ей он кажется иным… Это не Иван, с шелковистой круглой бородой, в мягкой сорочке, — а вечный "он", владеющий тайной волновать ее существо… Себя же она чувствует единой в мире, который подчинен ее воле… Движением ресниц она создает моря, небеса, движением ресниц она уничтожает их. Движением ресниц она создает потрясающие мелодии, чтобы ярким пламенем зажглось ее сердце, чтобы воскресли в ее памяти ушедшие тысячелетия и, послушные ее воле, поют миры…

И снова они земные. Таинственное чудо преображения кончилось: они опять в своей квартире, она уже не единственная, он — Иван, и скукой веет от каждого угла.

Только что он говорил:

— Днем твои руки белые, розовые, ты вся белая, розовая, а вечером ты, — таинственная, чужая.

А теперь она слышит:

— Я уже две недели не работаю… На заводе без меня нет порядка. Управляющий — хороший человек, но мямля. Да, некстати эта дурацкая болезнь.

Только что он говорил:

— Хочу, чтобы это вечно продолжалось… Глядеть на тебя и думать, что ты таинственная — необыкновенное наслаждение.

А теперь он продолжает:

— Дай мне свежую сорочку… Если бы я был рантье, я жил бы только в Англии, и дети получили бы великолепное воспитание.

Она дала ему сорочку и думала: "Почему я с такой необыкновенной ясностью чувствую пошлость этих слов?.."

И от мысли, от этой сорочки, от того, что уже ушла радость, только что жившая в ее душе, ей хочется убежать куда-нибудь, забиться, как птица, в угол.

…Она сидит за роялем и играет. Наконец, она говорит:

— Мы уедем, Иван, на все лето.