Рассказы

Они познакомились в сумерках. Потом она пригласила его к себе, и вот он пришел. Она показала ему свою квартиру, и свои скатерти, и пододеяльники, ну и тарелки, и вилки, — то, что у нее было. Но когда они тут впервые взглянули друг на друга при ярком свете дня, он увидел ее нос. «Нос-то у нее какой, словно от другого лица пришит, — подумалось ему, — Даже и на нос не похож. Скорее на какой-то овощ. Боже милостивый, а ноздри! — подумал он. — Они и расположены-то совсем не симметрично! И вообще не гармонируют друг с дружкой. Одна ноздря узкая, овальная. А другая зияет бездонной дырой. Черной, круглой и таинственной». Он вытащил носовой платок и вытер лоб.

— Ужасно жарко, верно? — заговорила она.

— О да! — ответил он и поглядел на ее нос. «Не иначе как пришит, — снова подумал он. — Совсем посторонний предмет на лице. Даже оттенок кожи другой. Более смуглый. А ноздри-то — ну, никакой гармонии! Или уж это какая-то особенная гармония, вроде как у Пикассо», — подумалось ему вдруг. — Вы считаете, что Пикассо стоит на правильном пути? — спросил он.

— Как вы сказали? Пи… ка…

— Да нет, это я так, — вздохнул он и вдруг без всякого перехода спросил: — Вы что — попали когда-то в аварию?

— Как так? — не поняла она.

— Да… — Он растеряно умолк.

— А, это вы про нос?

— Ну да, про него.

— Нет, он всегда был такой. — Она сказала это совсем кротко. — Всегда был такой.

«Черт побери!» — чуть не вырвалось у него, но вслух он произнес только:

— Вот как, в самом деле?

— А ведь в сущности я очень гармоничный человек, — прошептала она. — И если бы вы знали, как я люблю симметрию! Вот посмотрите хотя бы на мои герани на окне. Как они стоят, одна слева, другая справа. Полная симметрия. Нет, поверьте мне, я только с виду такая. Только с виду.

Тут она положила руку на его колено, и ему показалось, что ее необычайно проникновенный взгляд прожигает ему мозг.

— И я всецело стою за брак, за совместную жизнь, — совсем тихо и немного смущенно проговорила она.

— Ради симметрии? — вырвалось у него.

— Ради гармонии, — мягко поправила она его, — ради гармонии.

— Да, конечно, — сказал он, — ради гармонии.

Он встал.

— Как, вы уже уходите?

— Да, я… да, пойду.

Она проводила его до дверей.

— Я ведь совсем, совсем не такая, как с виду, — снова начала она.

«Э, да что там, — думал он, — нос же тебя выдает. Он пришит к тебе, как разоблачение». А вслух он сказал:

— А на самом деле вы — как эти герани, так я вас понял? Сплошная симметрия, верно?

И он стал спускаться с лестницы, не оборачиваясь.

А она стояла у окна и смотрела ему вслед.

И она увидела, как он остановился внизу и вытер лоб платком. Раз, другой. Но она не видела, как он усмехнулся при этом, с каким облегчением. Этого она не видела, потому что глаза ее заволокло слезами. А герани — тоже загрустили. Во всяком случае, печален был их аромат.

Под вечер

Перевод А. Студенецкого

Дом бы высокий, узкий и серый. Она остановилась и сказала:

— Вот.

Он посмотрел на нее. Лица уже тонули в предвечерних сумерках, и он видел лишь бледный овальный диск. Потом она сказала:

— Да.

Связка ключей у нее в руке приглушенно звякнула. Словно засмеялась.

Тогда молодой человек сказал:

— Теперь я знаю, это Катариненштрассе. Благодарю вас.

Взгляд ее бесцветных студенистых глаз за толстыми стеклами очков был устремлен на светлое пятно его лица.

— Нет, — ответила она. Ее глаза смотрели на него как-то тупо. — Здесь я живу. Это не Катариненштрассе. Я живу здесь. — Связка ключей снова тихонько хихикнула.

Молодой человек удивился:

— Не Катариненштрассе?

— Нет, — прошептала она.

— Да? Но что же мне здесь делать? Бог мой, мне же надо на Катариненштрассе! — Он произнес это очень громко.

А ее голос был чуть слышен:

— Я живу здесь. Здесь, в этом доме. — И она звякнула связкой ключей.

Тут он понял. Он шагнул ближе к бледному овальному диску. Глаза у нее за очками как желе, подумал он. Такие водянистые… и тупые.

— Ты здесь живешь? — спросил он и схватил ее за плечи. — Одна?

— Да… Конечно… Одна. — Она произнесла это с запинкой и не узнала своего голоса. Это ее испугало. — У меня здесь комната, — сказала она, и впервые за все тридцать семь лет голос ее прозвучал так непривычно для нее самой.

Он отпустил ее и спросил:

— А Катариненштрассе?

— Она там, — ответила она; голос ее снова звучал почти как обычно. — Там, вторая улица налево.

— Вторая налево, — повторил он и повернулся.

Из мглистых предвечерних сумерек до нее долетело удаляющееся «спасибо». Но это прозвучало уже где-то далеко-далеко. А сумрак неудержимо глушил и глушил звуки шагов, пока совсем не заглушил за поворотом на Катариненштрассе.

Нет, он все же обернулся. Серое пятно глянуло на него издали, но, возможно, то был дом. Дом был высокий, узкий и серый. «А ее водянистые глаза, — думал он. — Они прямо как студень и так тупо смотрят сквозь очки. Бог мой, да ей никак не меньше сорока! И потом вдруг с чего это она: „У меня здесь комната“». Он ухмыльнулся в предвечернем сумраке и повернул на Катариненштрассе.