Рассказы

На самом деле, больше всего я ненавидела сны, в которых держала на руках ребёнка. Я просыпалась от них, положив руку на живот, восторженно созерцая чудо растущей внутри меня новой жизни, потом приходила в себя и рассерженно вставала с постели. Я начинала утро в отвратительном настроении, злобно чистила зубы, била тарелки за завтраком, выкрикивала неопределённые оскорбления, пока одевалась. К счастью, я жила одна.

Однако, я не могла всерьёз осуждать своё бедное оккупированное тело за эту попытку. Мой затянувшийся марафон беременности всё длился и длился. Неудивительно, что оно пыталось компенсировать мне это неудобство определёнными лечебными дозами материнской любви. Каким неблагодарным, должно быть, казался ему мой отказ, как расстраивало то, что я отвергала его образы и чувства как неуместные.

Итак… я пренебрегала смертью, я пренебрегала материнством. Ну, и ладно. Если пришлось принести жертву, что могло быть лучше, чем пожертвовать этими двумя эмоциональными надсмотрщиками? И это, на самом деле, было легко, логика была полностью на моей стороне. Крис не был мёртв. Я знала, у меня не было причины скорбеть о нём, что бы не происходило с моим телом. А этот объект в моём чреве не был ребёнком. Позволить бестелесному мозгу стать объектом материнской любви было бы просто нелепо.

Мы рассматриваем наши жизни в рамках культурных и биологических запретов, но если люди действительно хотят их разрушить, способ всегда найдётся. Человеческие существа способны на всё: пытки, геноцид, каннибализм, насилие. Говорят, после этого большинство из них остаются добрыми к детям и животным, могут быть тронуты до слёз музыкой, и как правило, ведут себя так, словно с их эмоциями всё в полном порядке.

Так почему я должна была опасаться, что мои незначительные и совершенно не эгоистичные проступки могли причинить мне какой-либо вред?

* * *

Я никогда не встречалась с суррогатной матерью нового тела, я никогда не рассматривала клона как ребёнка. Однако, узнав, что он родился, я размышляла, причинило ли ей течение её нормальной беременности такие же страдания, как мне. Что было легче, думала я, вынашивать похожий на ребёнка объект с повреждённым мозгом, потенциально неспособный мыслить, выращенный из чужих ДНК, или носить спящий мозг своего любимого? Кому труднее удержаться от неуместной любви?

Сначала я надеялась, что смогу стереть из своей памяти все эти подробности. Я хотела проснуться однажды утром и представить, что Крис просто был болен, а теперь выздоравливает. Однако, спустя месяцы, я пришла к выводу, что так не будет никогда.

Когда они извлекли мозг, я должна была почувствовать, по меньшей мере, облегчение, но я чувствовала только оцепенение и смутное недоверие. Это испытание длилось так долго, оно не могло так легко закончиться: ни шока, ни формальностей. У меня были сюрреалистичные мечты о трудном, но торжественном рождении здорового розового мозга, но даже если бы я ожидала этого (и без сомнения, этот процесс мог бы быть вызван), этот орган был слишком нежным, чтобы безопасно пройти через вагину. Это кесарево сечение стало ещё одним ударом по моим биологическим ожиданиям. Конечно, в конце концов, это хорошая вещь, ведь мои биологические ожидания никогда не могли бы сбыться… но я всё ещё не могла не чувствовать себя слегка обманутой.

Поэтому я ждала, в тумане доказательства того, что усилия того стоили.

Мозг не мог быть просто пересажен клону, как сердце или почки. Периферическая нервная система нового тела не была идентична старой; одинаковых генов недостаточно. Кроме того, несмотря на применение препаратов некоторые части мозга Криса немного атрофировались от простоя. Таким образом, вместо сращивания нервов непосредственно между несовершенным совпадением мозга и тела, которое, вероятно, оставило бы его парализованным, глухими, немыми и слепым, импульсы будут направляться через компьютеризированный интерфейс, который будет пытаться разобраться с расхождениями. Крису все еще нужна будет реабилитация, но компьютер чрезвычайно ускорит процесс, постоянно стремясь преодолеть разрыв между мыслью и действием, между реальностью и ее восприятием.

Когда мне в первый раз позволили его увидеть, я его не узнала. Его лицо было расслаблено, взгляд расфокусирован; он выглядел как большой ребёнок с неврологическими проблемами, да, по сути, им и был. Мужчина, покрытый медицинскими роботами, которого я увидела после крушения поезда, гораздо больше походил на человека.

Я сказала:

— Привет. Это я.

Он пристально смотрел в пространство.

Медсестра сказала, что для этого ещё рано.

Она была права. В последующие недели его прогресс (или компьютера) был поразителен. Его поза и выражение лица вскоре потеряли свое беспомощное выражение, и первые беспомощные подергивания быстро сменились координацией движений; слабой и неуклюжей, но обнадеживающей. Он не мог говорить, но он мог встретиться со мной глазами, он мог сжать мою руку.

Он был здесь, он вернулся, в этом не было никаких сомнений.