Рассказы

— Никто не должен знать того, что я вам сказал. Риск слишком велик, все очень неустойчиво.

— Да. — Наши взгляды встретились. Он не просто согласился со мной — он понял, что могут натворить люди наподобие тех, из «Индустриальной алгебры».

— В долгосрочной перспективе, — сказал я, — нам необходимо отыскать способ, как сделать ситуацию безопасной. Для всех.

Я никогда прежде не формулировал эту цель достаточно четко, но ведь только сейчас начал осознавать последствия озарений Кэмпбелла.

— Как? — поинтересовался он. — Мы хотим построить стену — или хотим разрушить её?

— Не знаю. Для начала нам нужна хорошая карта, чтобы лучше узнать территорию.

Приехав сразиться со мной, он взял в аэропорту напрокат машину, и сейчас она стояла в переулке недалеко от моего дома. Я проводил его. На прощание мы обменялись рукопожатием.

— Добро пожаловать в группу невольных заговорщиков, — сказал я. Кэмпбелл поморщился:

— Давайте искать способ превратить их из невольных в ненужные.

* * *

Следующие недели Кэмпбелл работал над улучшением своей теории, каждые несколько дней связываясь по электронной почте со мной и Элисон. Мое одностороннее решение сделать Кэмпбелла одним из нас она восприняла гораздо спокойнее, чем я ожидал.

— Лучше пусть он будет с нами, — только и сказала она.

Как выяснилось, мы его недооценили. Хотя мы с Элисон вскоре догнали его по всем техническим вопросам, было ясно, что его интуиция в этой проблеме, наработанная тяжким трудом за многие годы проб и ошибок, оказалась теперь ключом к успехам. Если бы мы просто украли его записи и алгоритмы, то никогда бы не продвинулись настолько далеко.

Рабочая версия теории постепенно обретала форму. Во всем, что касалось макроскопических объектов — а в этом контексте термин «макроскопический» простирался вплоть до квантовых состояний субатомных частиц, — все следы Платоновской математики были выметены. «Доказательство», относящееся к целым числам, было лишь классом физических процессов, и результат этого доказательства не был ни прочитан в любой универсальной книге истин, ни записан в нее. Более того, согласование между доказательствами представляло собой всего лишь сильную, но неполную корреляцию между различными процессами, которые считались доказательствами того же самого. Эти корреляции возникали из того, каким образом изначальные состояния Планковской физики были разделены — не полностью — на подсистемы, выглядящие как отдельные объекты.

Математические истины лишь выглядели прочными и универсальными, потому что они с большой эффективностью сохранялись в пределах состояний материи и пространства‑времени. Но имелся неотъемлемый изъян во всей идеализации отдельных объектов, и точка, где концепция окончательно разбивалась вдребезги, как раз и была дефектом, который мы с Элисон обнаружили в расчетах наших добровольцев и который при любой макроскопической проверке выглядел как граница между несовместимыми математическими системами.

Мы вывели грубое эмпирическое правило, гласящее, что граница сдвигается в том случае, когда кто‑то из соседей получает перевес по какому‑то утверждению или теореме. Например, если вы сумели доказать, что х + 1 = у + 1 и х ‑ 1 = у ‑ 1, то х = у становился легкой добычей, даже если это не было истиной прежде. Последствия поиска Кэмпбелла показали, что реальность сложнее, чем мы думали, и в его новой модели старое «правило границы» становилось аппроксимацией более тонкого процесса, основанного на движущих силах первобытных состояний материи, которые ничего не знают об арифметике электронов и яблок. «Наша» арифметика, которую Кэмпбелл зашвырнул на «ту сторону», попала туда не путем обстрела противника силлогизмами; она попала туда потому, что в самой идее «целых чисел» он сразу воспользовался гораздо более глубокой несостоятельностью, чем мы с Элисон когда‑либо мечтали.

А мечтал ли об этом Сэм? Я ждал следующего контакта, но шли недели, он хранил молчание, а вызывать его самому мне хотелось меньше всего.

Кейт спросила, как продвигается работа, и я наболтал ей разные подробности о трех скучных контрактах, которые недавно начал. Когда я замолчал, она посмотрела на меня так, словно я, запинаясь, неубедительно пытался отрицать свою причастность к какому‑то преступлению. И я задумался над тем, как она восприняла мою смесь затаенного восторга и страха. Неужели именно так выглядит страстный и завравшийся прелюбодей? Я еще не достиг порога признания, но мысленно представил, что приближаюсь к нему. Теперь у меня имелось меньше причин думать, что наш секрет навредит ей, чем когда я впервые принял решение ничего ей не говорить. Но опять‑таки: а вдруг, если я ей все расскажу, на следующий день Кэмпбелла похитят и станут пытать? Если за всеми нами наблюдают, и те, кто это делает, настоящие профессионалы, то мы узнаем об этом, лишь когда будет уже поздно.