Рассказы

Началась долгая, тоскливая зима; конторка была повернута к стене, чтобы сохранить написанные мелом прощальные слова, — Джоанна ни за что не согласилась бы стереть их; и часто она поглядывала на них сквозь слезы. Красивые мальчики Эмили приехали домой на рождественские каникулы; шла речь о том, что они поступят в университет; а Джоанна все жила, словно бы затаив дыхание, как человек, с головой погруженный в воду. Еще одно лето — и «ньюфаундлендский срок» окончится. Незадолго до того, как ему истечь, Эмили зашла к своей бывшей подруге. Она слышала, что Джоанна стала тревожиться: уже несколько месяцев не было писем от мужа и сыновей. Шелка Эмили так надменно зашуршали, когда, воспользовавшись не слишком любезным приглашением Джоанны, она прошла за прилавок, а оттуда в заднюю комнату.

— У тебя во всем удача, а мне ни в чем не везет! — сказала Джоанна.

— Но почему ты так считаешь? — спросила Эмили. — Я слышала, они должны привезти целое состояние.

— Ах, вернутся ли они сами? Переносить эту неизвестность не по силам женщине. Ты подумай, все трое — на одном корабле! И уже столько месяцев никаких вестей!

— Но время еще не прошло. Не надо заранее говорить о несчастье.

— Ничто не вознаградит меня за это мучительное ожидание!

— Так зачем же ты позволила им уехать? Ведь вам жилось неплохо.

— Я их заставила это сделать! — воскликнула Джоанна, вдруг с яростью обрушиваясь на Эмили. — И скажу тебе почему! Я не могла вынести, что мы только перебиваемся коекак, а вы живете в богатстве и довольстве. Вот теперь я тебе все сказала, можешь меня возненавидеть!

— Я никогда не стану ненавидеть тебя, Джоанна.

И впоследствии она доказала, что говорила правду. Кончалась осень, бриг уже давно должен был вернуться в порт; но не видать было «Джоанны» в фарватере между отмелями. Теперь уж и правда были основания тревожиться. Джоанна Джолиф сидела у огня, и каждый порыв ветра отзывался в ней холодной дрожью. Всегда она боялась моря и чувствовала к нему отвращение. Для нее это было вероломное, беспокойное, скользкое существо, с торжеством упивающееся женским горем. «И все-таки, — твердила Джоанна, — они должны, должны вернуться!»

Шэдрак, вспоминала она, говорил перед отъездом, что, если они останутся живы и невредимы и предприятие их увенчается успехом, он пойдет в церковь, как тогда, в первый раз, — и вместе с сыновьями, преклонив колени, возблагодарит бога за благополучное возвращение. Каждое воскресенье, утром и днем, она ходила в церковь, садилась на переднюю скамью, поближе к алтарю и уже не отводила глаз от той ступени, где когда-то, в расцвете молодости, стоял на коленях Шэдрак. Она точно, до дюйма, помнила то место, которого касались его колени двадцать лет тому назад, его склоненную фигуру, лежавшую рядом шляпу. Бог милостив, ее муж опять будет стоять здесь; и оба сына — по бокам, как он говорил, — вот здесь Джордж, а там Джим. Она так подолгу и так пристально смотрела на ступень, что уже, словно воочью, стала видеть их там, — вот они все трое, возвратившись из плаванья, стоят на коленях: две тонких фигуры, ее мальчики, а между ними более плотная; руки сложены для молитвы, и головы четко выделяются на белом фоне восточной стены. Мечта превращалась в галлюцинацию: стоило Джоанне обратить туда утомленный взор — и она уже видела их.

Правда, пока что их все нет и нет, но господь милосерд, просто ему еще не угодно облегчить ей душу. Это — во искупление греха, который совершила она, Джоанна, превратив сыновей и мужа в рабов своего тщеславия. Но есть же предел искуплению, а ее мукам не было предела, — она была близка к отчаянию. Давно уже прошел срок, когда должен был вернуться корабль, но он не вернулся. Джоанне во всем, что она видела или слышала, постоянно чудились знаки его прибытия. Если, стоя на холме и глядя на простиравшийся внизу Ла-Манш, она замечала вдруг крошечное пятнышко на юге у самого горизонта, нарушавшее вечное однообразие водной пустыни, она уже знала — это не что иное, как площадка грот-мачты на «Джоанне»! А дома, стоило ей заслышать голоса или какой-нибудь шум с угла возле винного погреба, где Хай-стрит выходит на набережную, — и она вскакивала с криком: «Они!»

Но это были не они. Каждое воскресенье на ступенях алтаря преклоняли колени три призрака, а не трое живых людей. Бакалейная лавка как-то сама собой перестала существовать. От одиночества и горя Джоанна погрузилась в такую апатию, что совсем перестала пополнять запасы товара, и это разогнало последних покупателей.

Эмили Лестер всячески пыталась поддержать в нужде несчастную женщину, но та упорно отвергала ее помощь.

— Я не люблю тебя! Видеть тебя не могу! — хриплым шепотом говорила Джоанна, когда Эмили приходила к ней.

— Но я же хочу помочь тебе, Джоанна! Облегчить хоть немного твое горе.

— Ты — важная дама, у тебя богатый муж и красивые сыновья! Что тебе нужно от несчастной старухи, потерявшей все на свете?

— Мне нужно, Джоанна, чтобы ты перешла жить к нам. И не оставалась больше одна в этом мрачном доме.