Рассказы

Если Ясека теперь заберут, то не видать ей больше его никогда. Никогда…

— Иисусе, где же справедливость? Справедливость где?

Так стонала мать, все больше теряя власть над собой.

И за что его карают? Он пырнул вилами управляющего. А за что? Ведь Ясек был прав! Управляющий не раз пробовал затащить его Настку в амбар. Ясек ее и себя защищал! И за это тюрьма на целых три года! Сколько раз мужики друг другу рожи в кровь разбивали, руки-ноги ломали — и никто их в тюрьму не сажал. А Ясека засадили. Справедливо это? А управляющему все с рук сходит. Живет себе, как пан, и блудит, как блудил! Какая девушка ни пойдет в усадьбу барщину отрабатывать, так и жди, что принесет дитенка в переднике. Ей стыд и грех, а ему за это кары никакой не полагается. И где на него управу найдешь? Кого он боится? Вот захотел — и посадил Ясека в тюрьму. Проклятый!

Такая страшная, дикая, неумолимая ненависть закипела в ней, что она вцепилась худыми пальцами в грубую ткань запаски и с ожесточением рвала ее. Из этого состояния вывел ее приход Тэкли.

Ясек попрежнему лежал в беспамятстве. Она не знала, что делать. За доктором итти далеко, да и опасно: а вдруг донесет! И люди увидят, пойдут разговоры, расспросы… Нет, нет!

«А если он умрет?»

Долго взвешивала она в уме этот вопрос, камнем свалившийся на ее бедное, измученное сердце.

«Пусть умрет! И мне тогда конец будет. А чтобы выдали его, — не допущу, нет… Пусть умрет!» — уныло думала она.

Был уже белый день, когда она приоделась, завязала в платок полтора десятка яиц и пошла в волостное правление.

Весело сияло солнце, играя в лужах на дороге, по которой шла Винцеркова. В овражках между камнями маргаритки уже поднимали розовые ресницы, улыбаясь солнцу. Откуда-то, с еще холодных полей взлетел жаворонок и колокольчиком звенел в чистой лазури неба. Резкий свежий ветер охлаждал разгоряченное лицо старой женщины.

До волостной канцелярии было не очень далеко. Она помещалась около костела в большом полуразрушенном здании бывшего монастыря, на горке, под которой деревня длинной лентой тянулась к темневшим вдали лесам.

Писаря не было, он еще спал. В канцелярии вертелся только сторож. Он подметал пол, потом пошел кормить свиней, настойчиво хрюкавших в глубине длинных коридоров, разгороженных деревянными переборками.

Винцеркова села перед домом на громадную каменную капитель, обрушившуюся с фронтона монастырского здания и теперь служившую скамьей. Она терпеливо ждала.

Скоро пришел войт.[12] Поздоровавшись, старуха сразу обратилась к нему:

— Я насчет той бумаги, что про моего Ясека.

— Да, да, есть что-то. Подождите, вот пан писарь встанет.

— А вы не знаете, что там сказано?

— На улице говорить не стану. Да и на то писарь, чтобы бумаги читать! Сейчас я ему прикажу, так он вам объяснит, в чем дело.

Войт о бумаге ничего не знал, но не хотел ронять свой авторитет.

— Войт, помогите-ка снести ушат! Мне самому не справиться, а свиньи жрать хотят, — сказал сторож.

— Вот еще! Сам неси! — обиделся войт, но, покосившись на завешенные окна писаря, плюнул и понес ушат.

— Люди должны всегда по-соседски помогать друг другу, — сказал он с важностью, когда вернулся. Сел на камень и стал потчевать табаком крестьян, которые пришли по своим делам.

— Войт! Пан писарь велел, чтобы вы телегу смазали и запрягли лошадь, — сказал сторож.

Войт, видя, что мужики уже ухмыляются, не двинулся с места.

Но в этот момент в форточку высунулась растрепанная голова:

— Войт! Ты здесь! Приготовить телегу, едем в Горки на следствие!

— Мигом будет… Как же, следствие — дело казенное, подводу мы приготовить обязаны.

— Войт, а кур пани писарши вы уже сегодня щупали? — подтрунил над ним кто-то из мужиков.

— Заткни глотку, ты!

— И ребятенка писарши тоже надо бы перепеленать!

— И ночной горшок вынести.

— Да сапоги почистить господам.

— И дочкам носы утереть.

Так подсмеивались над войтом мужики, но он их не слушал; обрядил телегу, выкатил ее и поставил перед канцелярией, потом пошел за своей лошадью, чтобы впрячь ее в пару с лошадью писаря.

— А славный конь! Заводской, что ли? — шутили мужики, следя, как войт тащит за гриву свою лошаденку.

— Конь что надо! Дашь ему соломы — съест. Дашь жердь — только бы не очень сухая! — схрупает всю дочиста. С плетня одежу тащит и уписывает ее, как клевер. Борову не даст одному из корыта жрать — такой компанейский конь!

— Конь как конь, но упряжь важная и поступь, как оно и полагается начальникову коню!

— Гляньте, как шагает — точь-в-точь стельная корова! А хвост у подлеца, как мочала! Ишь, как он его задирает — с хозяина пример берет.

— А морда совсем как у панского арендатора.

— Сбруя — просто загляденье. Тут шнурочек, там ремешок! Обряжен, как шляхтич! Еще только портки на него наденьте, войт, — и в Варшаву на выставку!

— И быстрый, наверное, как корова!

Так они высмеивали и войта и его лошадь.

А Винцеркова ждала. Прислонив голову к стене, она сидела с закрытыми глазами, неподвижно, как мертвая. Она не слышала, что говорили вокруг, потому что в голове у нее шумели вчерашние слова сторожа: пришла бумага насчет Ясека.