Рассказы

За дорогой — неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; брошенные каски; рощи и перелески, спаленные огнем артиллерии; балка, петляющая издалека наперерез дороге; она то пропадает с глаз, то вдруг взметнет за поворотом ветви разросшихся в низинке деревьев.

Въезжаем в деревню. У плетня стоит молодая беременная женщина. Смотреть на нее тягостно, оттого что мимо проходят усталые, грязные, с забинтованными головами и руками бойцы. А они, точно увидели что-то родное, заулыбались:

— Здорово, красавица!

— Здравствуйте.

— Гвардейца растишь?

Она улыбается простодушно, не понимая намека.

— Муж из армии придет, а у ней целое гвардейское отделение.

— Дурак! — огрызается она, рассердившись.

* * *

Крайняя изба в деревне. Хромой подросток чинит окна — немцы при отступлении побили стекла. Старушка метет пол.

Входят связисты.

— Здорово, бабушка!

— Здравствуйте.

— Ночевать у вас будем.

— А? Вы погромче.

— Ночевать, говорю, у вас будем! — кричит капитан. — Возражений нет?

— Ну что ж, ночуйте, — говорит бабушка.

— Клопы есть?

— А как же!

— Большая семья у вас?

— Я да вон сын-калека.

— Один сын у вас?

— Нет, со мной один. Всего три. Дети есть, как же.

— Где ж остальные-то сыновья?

— И в Красной Армии есть один сын.

— А второй?

— А второй. Какой второй-то? Вот он со мной живет.

— А еще один где же?

— Это какой? В Красной Армии который, он не пишет. Как пришел германец, нет писем. Может, и не живой уже, — бабушка перекрестилась.

Капитан достал из вещевого мешка бритву, кусочек мыльца, и все не унимается:

— А третий-то, бабушка, твой где же?

— Младший-то? А вон он, калека. Куда ж его?

— Чего-то хитришь, бабушка. Немцы у вас были?

— Были, были. Отбирали, все отбирали. Немцы отбирали, староста, полицаи.

— А вас, вот тебя, чем-нибудь обидел кто-нибудь, ну, полицаи, что ли?

— Это сын-то?

— Так у тебя сын полицейский?

— А?

— Сын, говорю, твой был полицейским?

— Были, были, все были, немцы были, староста был. Никто как бог. Восьмой десяток живу. Ну, ночуйте.

* * *

Клочок серой бумажки:

«Всем охранникам Талашкинской волости.

К 15 мая 1942 г. доставьте точные сведения на всех проживающих в вашей деревне коммунистов, евреев и цыган, на которых доставьте списки с указанием — фамилия, имя, отчество, год рождения, откуда происходит и кем работал при советской власти.

Нач-к охраны по Талашкинской ВОЛОСТИ».

* * *

В косоворотке, нечесаный, немытый — один из охранников. Низкий лоб, тусклый, остановившийся взгляд.

— Врагу продался? Против своих пошел?

У него один ответ на все:

— Мы были под немцем.

* * *

Ясное, теплое утро. Цветут ромашки. По дороге, поднимая пыль, идут в тыл пленные, несут на шинели раненого.

Первое, о чем узнаю, вернувшись на хутор: разведчик «Сокол» схвачен в Ржеве.

Майор Гребенюк получил донесение: «Немецкий переводчик глянул на него и сказал: «Этот молодчик — советский подснежник». И первый ударил его. Тотчас же оба немецких офицера пинками сшибли его на пол. Втроем они не переставали бить его ногами, не спрашивая ни о чем».

* * *

Таське за широкие плечи подвязали наволочку с сухарями и лепешками из выжатого льняного семени. Она быстро шагала рядом с матерью, выставляя в стороны выпуклые коленки. Манькин свекор Матвей Захарович, тучный, зобастый старик, хромой еще с той германской войны, спешил за ними, тяжело припадая на палку.

— Ложку! Ложку! — кричал он, размахивая деревянной ложкой. — Таськина ложка!

Но они не слыхали. Маня подталкивала Таську, они торопились пристать к ужакинским молодым девчатам.

— Не догнал, — сообщил Матвей Захарович, вернувшись в дом. Он свалился на табурет, сильно ткнув палкой в пол; черная рубашка липла к его спине, он часто дышал.

Его старуха, поднявшись с сундучка, пошарила в складках юбки и вытянула из длинного кармана ключ с загогулинкой. Повозившись в замке, она не глядя впихнула в сундучок поверх накопленных денег Таськину деревянную, обгрызенную по краям ложку. Спрятав ключ, старуха снова уселась на сундучок и, низко склонившись, затеребила подол юбки с самодельной тесьмой, но, не выдержав, уткнулась лицом в сухонькие, желтые кулачки и затряслась.

Матвей Захарович заерзал на табурете, встал и поплелся к двери. Третья неделя, как он с семьей отселен сюда на хутор с передовой, из деревни Ножкине. Он томится без дела и ждет, когда из ужакинского колхоза его позовут в бригадиры, а сам первый на поклон идти не желает. А там в Ужакине должны были уже прослышать, что ножкинский Матвей тут, но не чешутся позвать его.

Когда доносится отвратительный гул приближающегося сюда немецкого самолета, старуха забивается в подпол, а Матвей Захарович спешит на улицу, его обуревают любопытство и бестолковый азарт. Старуха тревожно выглядывает из подпола, зовет его и ругает: «Турка смоляная, проклятая! Антихрист губатый! Навязался мне…»