Рассказы

Еще до Рязани, днем, было Константиново. Родина Есенина. Пассажиры «Лескова» потянулись по крутой дороге от пристани к селу. Широкая наезженная дорога, старые пыльные тополя в подагрических шишках, старые ивы и, прямо от пристани, дом Есенина в три окна, за домом – сад с огородом, амбарчик, где было написано стихотворение «Скажите так, что роща золотая отговорила милым языком»…

В доме толпилась экскурсия, осматривая личные вещи поэта – пепельницу-ракушку, стек, пиджак от французского костюма, – к черту я снимаю свой пиджак французский… И «старомодный шушун», который висел теперь под стеклом. В тесных комнатенках было душно, и он с облегчением вздохнул, выйдя из дома. Был августовский полдень. Синее есенинское небо в легкой дымке, пыльная дорога с лопухами, луга на том берегу… Душа поэта давно оставила свой дом, и французский пиджак, и пепельницу. Она жила теперь здесь, на свободе, и не только роща не отговорила, но и луга, и облака, и травы продолжали здесь говорить его языком… Какая судьба! От этого дома и лопухов – к всемирной славе. Москва, Париж, Нью-Йорк… Айседора Дункан…

Женщины в косо повязанных платках торговали на пристани белым наливом. Кира протянула ему яблоко.

– И совсем недорого, – сказала она. – Шестьдесят копеек кило!

– Смотрите лучше, какой франт, – сказала Катя. – Наверно, похож на Есенина в молодости…

Белобрысый малый в черном костюме с голубым галстуком стоял над обрывом, ожидая, когда «Лесков» отвалит. Голубой галстук вился по ветру.

– И вот человек сам уходит из жизни, – сказал он, продолжая думать свое. – А если бы ему сказали: «Ты должен уйти!..» Как бы он плакал, цеплялся за эту жизнь…

– Пресыщение плюс алкоголь, – сказала Кира. – Тебе это не грозит…

– Да, это мне не грозит, – сказал он. – Но все не так просто, как тебе кажется… Мы не умеем жить. Человек должен оплакивать каждый прошедший день и праздновать наступление нового. А мы торопим время. Потому что природа наградила человека иллюзией того, что жизнь бесконечна. Эти усыпляющие бдительность повторы – утро, день, вечер, утро, день, вечер…

– Наш папочка стал философом, – сказала Катя снисходительно. Она взяла его под руку и чмокнула в щеку, как делала всегда, когда боялась, что он обидится.

– Что ты предлагаешь? – спросила Кира. – Не ложиться спать?

– Нет, я предлагаю праздновать, – сказал он. – Чтобы каждый из этих дней запомнился на всю жизнь.

Он обнял обеих, притянул к себе, как делал когда-то в счастливые минуты их общей жизни. Он хотел еще что-то добавить, досказать, но слезы стояли в горле, и он замолчал, только сильней стиснул их плечи – худенькое Катино и гладкое, круглое Киры.

– Наш папочка романтик, – сказала Кира и посмотрела на него снизу, испытующе. Она что-то чувствовала, но, как всегда, не то, что было на самом деле. Они прожили вместе двадцать один год и любили друг друга. Но как в иных семьях любовь строится на взаимопонимании, их любовь держалась на стычках и выяснении отношений, с обязательным перемирием и объяснением в любви…

Но что-то она чувствовала. И, высвободившись, спросила:

– Что с тобой?

Он не смог ей ответить. И тут возникло это имя – «Тоня»…

Так они начали «праздновать» каждый прожитый в плаванье день.

Они поссорились.

И вот теперь, стоя на соборной площади, над речкой Трубеж, он думал о Тоне, о черненькой девочке, которую он видел уже потом взрослой женщиной, но в которой любил и искал только девочку – ту, смешливую и языкатую, с которой ему никогда не было скучно. Изредка он писал ей, – она жила в другом городе, с мужем и сыновьями. Она отвечала – не сразу, а как бы подумав, нужно ли отвечать. Ее письма были немногословны. От черненькой девочки в них была только подпись – «твоя Тоня-пестренькая»… Так окрестил он ее когда-то, в отличие от другой Тони, обыкновенной. Он прочитывал письмо и оставлял его на виду, после чего его прочитывала Кира. Она читала его вслух, с комментариями. Особенно не нравилось ей: «твоя». Напрасно он возражал, что это лишь принятая форма, как, скажем, «искренне ваш»…

«Напишу Тоне, – подумал он. – Напишу все, как есть…»

От этой мысли ему стало легче. Возвращаясь на корабль, он даже догнал Катю, ушедшую вперед, и рассказал ей анекдот о невропатологе, который проверяет «рефлекс на ревность» – щекочет пациентам пятки. Он рассказывал громко, чтобы услышала Кира, идущая чуть поодаль. Оглянувшись, увидел, что лицо у жены непроницаемое, губы сердито поджаты. Только сейчас до него дошло, что она могла принять это на свой счет, – после ревнивых упреков. Ему стало почти весело. Он уже знал, что вечером ему предстоит очередное объяснение в любви…

Публика на теплоходе подобралась приятная. Был много стариков, которые быстро перезнакомились и образовали нечто вроде своего клуба на корме верхней палубы. Были дети, мальчишки, – они были везде одновременно, однако предпочитали торчать на носу, где нет тени, зато все хорошо видно. Они сдружились легко, как это бывает только в детстве, и Катя, которая все еще издали поглядывала на двух девушек своих лет, от души завидовала мальчишкам.