Рассказы

Так вот, я вошел в число ренегатов и всю энергию тратил на плетение сети и забрасывание крючков — именно из этих исполненных коварства приемов состояли мои отношения с юным Эбиссом. Ибо мальчишка был весьма, весьма непрост — и я был нисколько не проще; мы тщательно играли друг с другом, причем я сознательно, прекрасно зная, чего желаю достичь, он же — в двух весьма мало зависящих друг от друга пластах. Первый был порождением его разума и состоял в подстроенных встречах, провокациях разной степени изящества и прочих уловках, обычных для любовных интриг этого мира. Второй был порождением его интуиции и, судя по всему, оставался большей частью им самим же незамеченным — тут были совершенно незначительные на первый взгляд, но гораздо сильнее действовавшие на меня вещи: какая-то интонация, реплика, поза, взгляд, скрытая или наоборот выказанная эмоция… Все это занимало изрядную часть моего времени, хотя наши встречи были редки и случайны — но остальное время я обдумывал свои будущие действия, анализировал уже произошедшие. Кому-то это могло показаться пустым времяпровождением; но мне, привыкшему к жизни в эмоциях, воспоминаниях, многократных напоминаниях себе о случившемся, анализе, повторном анализе и анализе первого анализа своих ощущений могла бы с тем же ощущением субъективной правоты показаться праздным времяпровождением самая обычная деятельная жизнь, исполненная материального созидания, но лишенная оглядки на испытанное и понимания своих мотивов и потребностей, анализа своих эмоций. В подобных вопросах не может быть ни правоты, ни однозначности — а потому с чувством уверенности в осмысленности своего образа жизни я продолжал жить так, как жил и делать то, что делал. Времени предстояло расставить все на свои места; впрочем, время отводит всем — святым и грешникам, мудрецам и идиотам, героям и трусам — только одно место, могильную землю.

Эбисс — обретение

Не раз и не два в своей жизни, протекавшей подобно горной реке — стремительно, бурно, но все же сохраняя свои воды в кристальной чистоте — золотоволосый юноша слышал из уст более старших людей, что там, где за дело берется разум, любовь отступает, побежденная и вытесненная логикой. Иррациональность привязанности одной души к другой, тем более очевидная, что зачастую она возникает между людьми глубоко чуждыми друг другу по тому множеству черт характера и привычек, которое делает совместное бытие мучительным или вовсе невозможным, иррациональность эта очевидна и тем самым уже хрупка, ибо достаточно толики здравого смысла, капли расчета — и та дурманная страсть, что зовется любовью, растает без следа, обратившись или в дружескую приязнь, равнодушие или отвращение; это зависело от степени различий между характерами влюбленных. В последние месяцы он часто уповал на справедливость этого высказывания — и все больше убеждался в том, что оно метко только на самый первый, самый поверхностный взгляд; истина же сложнее и тоньше. Любовь, подвергнутая самому жесткому анализу разума, многократно рассеченная его лезвием на такие составляющие, как «эгоизм», «физическое желание», «потребность в самовыражении», «необходимость отдавать» — слова вовсе не из его лексикона, но случайно услышанные по одному, запомненные и впитанные из услышанных ненароком бесед своего кумира с прочими аристократами — эта тщательно препарированная любовь не желала отступать, не утрачивала своей остроты и требовательности, а, напротив, обретала какие-то более яркие черты, более острые грани. И тем более тусклым и мутным представлялось ему его повседневное бытие, лишенное соприкосновения с объектом своей любви.