Рассказы

Пеликан был непроницаем. Может быть, Петрос Четвёртый по молодости и оценил бы всю эту афро-подростковую североамериканскую лирику. Но Петроса Второго история про Фрэдди оставила совершенно равнодушным. Меня тоже.

Несколько часов в Миконосе у моря продолжался интернациональный фестиваль. Били тамтамы, плакали скрипки, бархатным шмелиным баритоном плакала виолончель, как старый грузовик, едущий по просёлку с металлоломом, грохотал тяжёлый рок. Петрос молчал. И смотрел на море, с которого продолжал дуть сильный ветер.

К вечеру печальная толпа, тихо произнося на разных языках словосочетание «ветер — нехорошее слово», стала расходиться.

Перед закатом мы снова сидели с Одиссеасом вдвоём на скамейке и пили рецину. Алое солнце коснулось скал, и скалы, как им и полагается, посинели. Пеликан встал и внимательно посмотрел в нашу сторону.

— Ну, что же ты хочешь, пернатая твоя морда? — сказал я Петросу по-русски. — Видишь, мы все сделали, что могли. Меломан ты веслоногий!.. Ну что тебе еще сыграть, чтоб тебе понравилось, скот ты водоплавающий? А? Вагнера что ли? Или Шнитке с Мусоргским?

Петрос продолжал смотреть на меня внимательным рыжим глазом.

Я со злостью вставил в рот дудку и в отчаянии громко заиграл:

— Чи-жик-пы-жик-где-ты-был?!..

И тут произошло чудо: пеликан расправил крылья, надул зоб, запрокинул клюв к небу и издал крик. Крик, каких я никогда не слышал и, наверное, никогда не услышу в своей жизни.

Нет, он не был красивым, этот крик. Он был, скорее, похож на тот звук, который раздается с этажа над вами, когда там циклюют полы или передвигают мебель, а заодно танцуют рэп или лезгинку — не важно.

Но в нем, в этом крике, был восторг жизни. В нем было Счастье Обретенной Истины. Дыхание Катарсиса. Это был Гимн Нирване, Песнь Буревестника… И черт его знает, как все это выразить.

И ветер стих.

И на следующее утро и французы с голубыми цветочками на попе, и толстый итальянский тенор, и афронегры в своих штанах — памперсах, и безмозглые ковбои, и красавица Пилар с алой розой в волосах, и все-все сели на «Маргариту» и отправились на Делос. Меня Одиссеас взял на Делос бесплатно. Ещё бы!

И я навсегда запомню этот прекрасный остров Делос, где родились Аполлон с Артемидой. И Миконос, где живут Петросы, тоже запомню.

А на прощание мы сфотографировались вдвоём: Петрос и я. Сфотографировал нас Одиссеас. И фотография эта стоит у меня на столе. И мы говорим вам с Петросом: будьте проще — и к вам потянутся… Все потянутся. И люди, и птицы. Потому что птицы и люди — одно и то же. Как чучела и памятники.

Сережкина любовь

Май-месяц. Кругом томление и нега, нега и томление. Черемуха, похожая на любовь провинциальной медсестры, сирень, похожая на Доронину. Вопли «Глюкозы» на шашлычных лужайках. Подростки в прыщах, пирсинге и предчувствиях. И все вокруг — про любовь.

Любовь-морковь — штука туманная. Инь-ян, тети-дяди, «апельсины-кокосы», мини-бикини, любишь-не любишь — всё это, ребята, очень запутано. Нелегко всё это. Целую жизнь пытаюсь разобраться, и ничего не выходит.

Платон, Шекспир, Ирина Аллегрова с «Ласковым маем», «Кама-сутра», Эдуард Асадов с Овидием, «Я вас любил…», «Настоящий полковник»… Голова кругом. Покружился-покружился. Упал, очнулся — штамп в паспорте. Тёща, фикус, памперсы. Осторожно, двери закрываются. Допрыгался, зайка шоколадный.

Но тут мне вдруг кое-что открылось с неожиданной стороны. Делюсь.

Когда я еду утром в лифте со своего восемнадцатого этажа, ко мне на шестнадцатом всегда подсаживается мальчик Серёжка. Четвероклассник с огромным ранцем и очень хулиганской мордой. Как-то встретились мы с Серёжкой в лифте. Серёжка какой-то не хулиганский. Задумчивый.

— Здорово, Серёжка. Чего невесёлый?

— Привет, дядь Вов. Будешь тут веселым.

— А что такое?

— Каринка мне нравится, вот что.

— Влюбился, что ли?

— Какое слово?

— Влюбился, говорю?

— Тьфу! Ну вы скажете, дядь Вов… Прям хуже нашей русички. Что я, Пушкин, что ли…Влюблёвываться в девчонок — это отстой. Разве вы не знаете?

— Влюбляться, а не влюблёвываться…

— Всё равно отстой. У нас в классе только Игорёк Ромашкин всё время влюбывается. А он придурок.

— А чего же тогда?

— Нравится мне Каринка.

— А-а-а… А чем же она тебе нравится?

— Ну как… Дерется она на переменах классно. И пахнет от нее приятно. Конфетами. Типа мятного холлса.

— Ясно. А внешность у неё как?

— Какое слово?

— Внешность… Ну, руки, шея…

— А. Это сойдет.

— И что ж ты теперь делаешь?

— Дерусь с ней, чего ж ещё. Если победю — занюхаю.

— ?

— Если я ее победю — тогда мне разрешается ей волосы нюхать. Долго, сколько захочу.

— ЗдОрово. А если «не победю»?

— Тогда она мне три раза портфелем по башке бьет. Но она не больно бьет. Жалеет. Я ей, наверное, тоже нравлюсь.

Мы приехали.

— Пока, дядь Вов.

— Пока, Серёжка.

Вот ведь, а? Прямо как в «Песне о Нибелунгах». Поединок между женихом и невестой перед свадьбой. Вот тебе и Сережка. Зигфрид чертановский.

Через пару дней опять встречаемся в лифте.

— Ну, как Каринка? — спрашиваю.

— Каринка — отстой.

— ?