Рассказы

Я вспомнил, как мы смотрели на дальние районы, на купола Нового цирка. А вот и маленькая, неприметная, спрятавшаяся за тополем дверь черного хода. Мы, когда подходили к дому, ее не заметили, а уже потом нас старушки выпустили через «вторую» лестницу, чтобы «никто и ничего». Странные они были.

Я потянул дверь, она легко отворилась. Подниматься было незачем и лень, но привычка — святое: есть дверь — надо войти. Запах в подъезде был тот же, ступеньки — те же. Я поднялся, постоял у квартиры. Два раза почти постучал. Потом постучал.

Затопали шаги, открылась дверь, и я увидел Шуру. Надежда в ее глазах сменилась на еще большую надежду, как будто я не принес ей, чего она ждала, но мог принести что-то другое: большее, меньшее, что угодно, как будто я был хозяин ее надежды.

— Вы меня не помните? — и понял, что это глупо, я же был тогда ребенок.

— Нет, — сказала Шура.

— Мы у вас макулатуру еще просили.

Шура сказала:

— К нам пионеры приходили, но это давно было.

А потом добавила:

— Днем еще.

Она сильно постарела, но легкое девичье платье выглядело почти новым.

— Мне интересны старые газеты, — зачем-то сказал я, — у вас есть?

— Есть, проходите, пожалуйста.

Кира и Галя сидели неподвижно, глядя перед собой на стену со стеллажами.

— Мне… Мне что-то из газет, старое, — сказал я.

Кира отмерла и сказала:

— Вот, справа, видите? Там снизу за апрель — май.

Я вытащил пару газет. «Десятое апреля тридцать седьмого года, одиннадцатое…»

— Вы не подскажете, какой сегодня день? — спросил я.

— Десятое сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — хором ответили сестры.

— А вы… Вы чего-то… ждете?

— Ждем, — сказали они, — мы обещали.

Я уселся со стопкой газет напротив.

— Я… Как бы… С теми пионерами… Из кружка фантастики. Руководитель.

— А! — сказала Шура. — Здорово. Жюль Берн!

— Герберт Уэллс, — добавила Кира.

— Сейчас две тысячи десятый год, — сказал я, — это правда.

Сестры молчали.

— Хотите, расскажу?

— Война Миров, — сказала Кира, и я это расценил, как положительный ответ.

Я рассказал про Перестройку, про то, что Советский Союз распался, что страна была какое-то время во власти криминальной неразберихи, но теперь, слава богу, восстанавливается, структуризируется, благодаря позитивным силам, к которым я тоже имею непосредственное отношение, так как являюсь самым настоящим помощником депутата. Рассказал про чеченские войны, про то, как русские стреляли в грузин и — наоборот. Про то, что дружбы народов теперь нет, что, когда во время Великой Отечественной войны русским было плохо, их приняла и дала выжить Средняя Азия, а теперь, когда плохо людям из Средней Азии, русские обо всем забыли и не очень-то их гостеприимно встречают.

Помолчали. Через какое-то время Кира сказала:

— Вы не бойтесь, мы никому не скажем.

А Шура добавила:

— Руководитель…

А потом они вместе сказали:

— Честное комсомольское.

Прислоненные к хрустальной вазе, на столе стояли портреты родителей: папин — с шашкой и на лошади, мамин — с курсов Красных медсестер, и совместный, свадебный — в овале. А рядом лежала фотография женихов: Коли, Пети и Вани. Непонятно откуда бивший луч прожег на карточке небольшое отверстие, и теперь над головами братьев, посередине паркового пруда, красовалась опаленная по краям черная дыра.

— Сколько же вы будете еще ждать?

Старушки не ответили. И я подумал, что конечно же это совсем другое поколение. Ведь они тоже были простые девушки, но когда поняли, что час пробил, что это их Ожидание, просто сели и стали ждать, и будут ждать столько, сколько нужно, и переживут и этот неподвижный дом, и меня, проходящего мимо, гордящегося своей возможностью проходить. Конечно, ни я, ни кто-то из моего класса так не смог бы…

— Мы вас через черный ход выпустим, — сказала Шура, — чтобы никто и ничего. Будете, как в фантастике — Человек-невидимка.

Я последовал за ней, но вдруг сказал:

— Да нет же! Зачем как невидимка? Что, сейчас тридцать седьмой год? — и пошел к обычному выходу. — Я хочу, как человек, нормально спуститься.

— А не боитесь? — спросила Шура.

Я подумал немного и ответил:

— Нет.

Я давно не говорил такого хорошего «нет».

Вышел на лестницу. Замерев, неподвижно глядя на дальние микрорайоны, у окна стояла женщина в синей юбке и белой рубашке с пионерским галстуком. Я стал рядом и тоже посмотрел вдаль. Желтая листва отражалась в стальных куполах цирка, пахло первыми осенними кострами, дул ветерок.

— Горохова? — спросил я, не поворачивая головы.

Я вдруг вспомнил испуг Анечки — тогда много лет назад, как она была готова ждать сколько угодно, лишь бы не идти в квартиру. И когда я спросил: «Ты ведь подождешь, Горохова?» — она посмотрела мне в глаза и пообещала ждать. Но она не сказала: «Обещаю», а просто сказала:

— Да.

2010

Андросов