Рассказы

Уолли медленно побрел по Главной улице к станции надземки и, стоя на углу, смотрел, как рассветает. Серый свет разливался по утреннему небу, и по тихим улицам ползли теплые рассеивающиеся тени. На Уолли накатила тоска. Все с виду вроде такое же, но только с виду. Он подумал о приятелях, которые уже умерли, о Винсенте Давидо, сыне парикмахера, исчезнувшем еще до войны, о том, что сам он уже сколько лет не переступал порог родного дома, и ему захотелось плакать.

Перед магазином деликатесов стояла пустая коробка из-под молока. Уолли протащил ее по тротуару и, прислонив к опоре станции надземки, оперся на нее спиной. Он устал, но засыпать не хотел: скоро на станцию потянется народ, вдруг он увидит кого знакомого. Он подумал, что если встретит двоих-троих знакомых, они, может, дадут центов пятьдесят, этого хватит на пиво и яичницу с ветчиной.

Перед самым восходом солнца Уолли заснул. Люди покупали на лотке газеты и, поднимаясь по лестнице на станцию, замечали его. Помнили его немногие. Толстый мужчина в сером костюме стоял на углу и с отвращением наблюдал за тем, как Уолли спит, — он его узнал. Уолли сидел, придавив грузным телом картонную коробку, прислонив голову к опоре и открыв рот. Его соломенные волосы были зачесаны назад. Лицо красное и чумазое, отвислые небритые щеки. Одет он был в лоснившийся от грязи коричневый костюм, черные ботинки, давно не стиранную рубашку с замызганным коричневым галстуком.

— Этот сукин сын не просыхает, — сказал толстый мужчина человеку, вышедшему из кондитерского магазина, чтобы собрать монеты с газетного лотка. Хозяин магазина кивнул.

В восемь часов поливальная машина, свернувшая со Второй улицы, с шумом покатила по проспекту, извергая из своего металлического брюха две веерообразные струи воды. Вода пенилась на раскаленном асфальте, и в воздух поднимались столбы водяной пыли. Когда машина стала разворачиваться у станции надземки, облако прохладного тумана осело на потном лице Уолли и он проснулся. Судорожно огляделся по сторонам, понял, что это не Джимми, и страх отступил.

День выдался влажный и изнурительно жаркий, и у Уолли разболелась голова. В животе урчало, во рту стоял кислый привкус. Ему хотелось есть, но в кармане не было ни цента.

Мимо него шли на работу люди, Уолли вглядывался в их лица, но тех, кого знал, не увидел. Просить деньги у незнакомцев он не любил. Когда человека знаешь — совсем другое дело. Он заглянул в витрину кондитерского магазина — там были часы — и, увидев, что уже восемь двадцать пять, расстроился. Опыт у Уолли был большой, и он понял, что лучшие шансы упустил. Те, кто работает на фабриках и в магазинах, прошли рано утром, конторские служащие — их служба начиналась часом позже — тоже. Оставались только случайные прохожие да домохозяйки, отправившиеся за покупками. С них много не получишь. Уолли решил, что еще подождет и, если вскорости никто не подвернется, пойдет в овощную лавку, спросит там, нет ли у них каких-нибудь фруктов на выброс.

В половине девятого мистер Давидо, живший в квартире над кулинарией, вышел из дому и пошел открывать свою парикмахерскую на противоположной стороне улицы. Вид стоявшего на углу Уолли его потряс. Как странно, подумал он, если видишь то, что вроде бы было здесь всегда, кажется, все снова как прежде.

Парикмахер — маленький смуглый человек лет под шестьдесят. Его курчавые волосы поседели, он носил старомодное пенсне на черном шнурке. Руки у него были короткие и крепкие, с толстыми пальцами, но он очень ловко ими орудовал. Клиенты знали, как споро работают эти короткие пальцы, когда нужно побыстрее закончить стрижку. Если спешки не было, мистер Давидо работал медленно. Иногда он стриг кого-нибудь, и человек, взглянув в зеркало, вдруг замечал, что парикмахер отрешенно смотрит в окно, губы его сжаты, а в глазах — тихая грусть. Минуту спустя он вскидывал брови, вновь принимался за стрижку, и его короткие толстые пальцы, чтобы нагнать время, порхали с удвоенной быстротой.

— Эй, Уолли! — воскликнул он. — Ты где прятался? Давненько ты здесь не показывался.

— Я болел, — ответил Уолли. — В больнице лежал.

— Небось, так и пьешь эту отраву, виски?

— Да нельзя мне больше пить. Диабет у меня. Взяли анализ крови, говорят — диабет.

Мистер Давидо сокрушенно покачал головой.

— Ты уж себя береги, — сказал он.

— Мне туго пришлось. Едва гангрену не заработал. С гангреной ноги вообще ампутируют.

— Как же так случилось, Уолли?

— Да это все с тех пор, как меня мой братец Джимми отдубасил. У меня ноги и распухли. Врач сказал — чудо, что гангрена не началась.

Говоря это, Уолли смотрел на улицу. Парикмахер поймал его взгляд.

— Ты уж лучше держись от брата подальше.

— Я начеку.

— И здесь, Уолли, постарайся не показываться. Брат же сказал тебе, что ему не нравится, когда ты здесь крутишься. Нынче, Уолли, всякой работы полно. Нашел бы себе что-нибудь, комнату бы снял.

— Да, я как раз собираюсь куда-нибудь пристроиться.

— Каждый день надо искать, — сказал парикмахер.

— Буду, — ответил Уолли.

— Ты не откладывай. Сходи в бюро по трудоустройству.