Рассказы

С тех пор Сашка твердо знал, что сам будет матросом — с голубым воротником, в широких штанах, с черной лентой за ухом, раздвоенной на конце, как язык змеи. Судьба революции решится на море. Дредноуты, крейсера, миноносцы прорвут блокаду, пройдут по сияющим морям к дальним странам, где живут черные, желтые и коричневые народы, подымут их, зажгут мировой пожар и разрубят цепи проклятого капитала.

Сашка становился молчалив — им овладевала сонливость. Валерьян Сергеич, напротив, к концу оживлялся и начинал ходить по комнате.

Разговор про море превращался постепенно в разговор про всякую лихость.

Мы дремали, а Валерьян Сергеич рассказывал нам о кадетском корпусе, о том, как кадеты обманывали эконома и съедали по пятнадцать котлет. О красавце юнкере, который на пари соблазнил девушку за три часа до ее свадьбы. О дуэлях. Хотя эти помещичьи сынки — враги революции, но — дело прошлое — надо признать, что были и у них лихие ребята. О киевлянке Берте, королеве проституток, из-за которой ссорились гвардейские полки. Об офицерах, которые проигрывали своих жен в карты. Да, Валерьян Сергеич был человек опытный и многому мог научить нас, молодых.

Однажды, помню, он заговорил о Галине Петровне.

Он близко знал ее и в четырнадцатом году, и в пятнадцатом. Очень близко, ближе невозможно. Впрочем, не он один. Он только первый ввел ее, так сказать, в оборот. А потом полковник, получив отпуск, увез ее с собой в Крым, но там бросил, и назад, на фронт, она пришкандыбала с каким-то штабным. Она путалась с доктором и с капитаном Вознесенским. У них была целая компания, доктор доставал спирт, они пили, запрягали лазаретских лошадей в сани и мчались по снегу при луне. Летом доктор умер от холеры, а Вознесенский ее бросил. Но в нее влюблялись все прапорщики, которые попадали в лазарет. На фронте баб нет, а она ходит между койками, одеяла поправляет, градусники ставит, глаза яркие, кудряшки из-под косынки — как тут не влюбиться! Поручик Иваницкий даже жениться на ней собирался — она уже ходила невестой, — но выздоровел и раздумал. Говорил, мать не позволила. Да и потрепана она была очень к этому времени…

Сквозь дремоту голос Кудрявцева казался далеким и будто приснившимся. Яков Иваныч все не возвращался. Сашка давно уже спал на своей шинели — животом вниз, расставив ноги, положив лицо на руки.

Дремота подхватила меня и понесла, покачивая, как на плоту. Пятна на стене шевелились, все предметы росли, заволакиваясь туманом, — и лампадка, и коленчатая труба «буржуйки», и три винтовки в углу, и Сашкина кожаная куртка, висящая возле двери.

Валерьян Сергеич умолк, но все еще шагал над нами, швыряя свою тень со стены на стену.

Внезапно он остановился. Прислушался к нашему дыханию. Я еще не спал, но глаза мои были закрыты, и он решил, что мы оба спим. Он вышел в сени и тихонько прикрыл за собою дверь.

Я напряженно ждал, что вот-вот брякнет болт наружной двери и Кудрявцев уйдет.

Но болт не брякал.

Почему Валерьян Сергеич так долго стоит в сенях?

И вдруг в тишине тоненько заскрипела лестница, ведущая наверх, к Галине Петровне.

Опять тишина. Затем мелкий, суховатый стук.

Суставом согнутого пальца Кудрявцев осторожно стучал в дверь Галины Петровны.

— Галя! — позвал он.

Галина Петровна заметалась у себя наверху. Я слышал над собой ее быстрые, мелкие, мягкие шаги — она, вероятно, босиком вскочила с постели.

И торопливо заговорила через дверь, — слов я, конечно, не расслышал.

— Я скучал без тебя, Галя… Не веришь? — сказал Кудрявцев. — Вот я, как прежде, пришел к тебе…

И снова зазвучал ее стремительный, ненавидящий шепот.

— Ну что тебе стоит! — настаивал Кудрявцев, скрипя дверной ручкой. — Не в первый же раз.

Она проговорила что-то в ответ запальчиво и твердо. Он выругался. Спустился с лестницы и вышел из дома.

7

Зима затянулась, и в городе все оставалось по-прежнему.

Здание исполкома было по-прежнему украшено обсыпавшимися еловыми ветками. По-прежнему по пустым улицам скакали люди на маленьких заиндевевших мохнатых лошадках, и тусклые красные звезды горели у них на папахах. По-прежнему на заборе против каланчи мускулистый рабочий прокалывал штыком брюхо капиталиста, и из брюха сыпались золотые монеты. Колокола церквушек по-прежнему стыдливо позванивали, а бабы на базаре, с лицами, дубленными морозом, по-прежнему осторожно оглядывались, не идет ли из-за поворота Сашка в черной папахе и синих галифе.

И только одно изменилось — вооруженные люди шли через город не с вокзала на фронт, а с фронта на вокзал.

Воинские части спускались с холмов, проходили по улицам, по льду реки и ждали возле вокзальной водокачки, когда им подадут состав из промороженных теплушек.

Снег на дорогах, истоптанный сапогами, стал сер и сыпуч, как песок.

Армия медленно отступала. Без боя. Судьба ее решалась не здесь, а гораздо южнее, где наш фронт был прорван и смят.

Тайная тоска ожидания мучила город. Одни ждали с ненавистью, другие — с надеждой. И все исподтишка следили друг за другом: ждет он или не ждет? С надеждой или с ненавистью?

Сашка и Яков Иваныч тоже ждали и тоже скрывали свое ожидание.