Рассказы

«Тиснуть роман» Михайлов мог бы. Он мог бы, пожалуй, всего «Евгения Онегина» прочитать наизусть. Впрочем, «Онегин» вряд ли заинтересовал бы блатарей. Но Михайлов мог почитать им и Есенина, столь уважаемого блатными. А мог бы, например, припомнить «Графа Монте-Кристо» Дюма и рассказывать, рассказывать многими ночами, с продолжениями, подобно Шехерезаде, получая за это от блатных хлеб, а то и приварок, и махорку — ярославскую «Белку» или «Кременчуг N 2». Но Михайлов не пошел тогда с Васькой-Зубочистокой.

— Романов не знаю, — ответил.

А это было опасно и само по себе. Вряд ли блатные поверили, что такой «Иван Иваныч» (так они называли всех интеллигентов) не знает романов. А отказов блатные не прощали.

Через несколько дней произошло событие, которое явилось ярким и страшным подтверждением тому. В барак прибыл новый заключенный. Артист московского цирка, жонглер и эквилибрист. Вечером в бараке показывал новым товарищам свое искусство, жонглируя пустыми консервными банками. Глубокой ночью, когда все уже спали и волосы спящих уже успели примерзнуть к подушкам (такой в бараке был холод), артиста растолкал вдруг все тот же Зубочистка.

— Слышь, ты, циркач! Вставай, пошли.

— Что такое? Куда?

— Санечка хочет посмотреть, как ты жонглируешь.

— Не, не пойду. Давай завтра.

— Ты не понял, фраер?! — Зубочистка отвесил жонглеру затрещину. — Тебя люди ждут! Встал и пошел!

— Да сам ты пошел! — артист оттолкнул Зубочистку с такой силой, что тот отлетел и ударился спиной о противоположные нары. Артист цирка был мужик здоровый.

Не говоря больше ни слова, Зубочистка удалился.

В бараке блатарей Санечка, выслушав доклад шестерки, треснул кулаком по стене, да так, что свалилось висевшее на гвоздике зеркало, изготовленное из какого-то непонятного материала инженером Зайцевым. Упало и разбилось на осколки. И отразился в них тусклый бензиновый свет горящей «колымки» — самодельной лампы, сделанной из консервной банки.

Уже к утру жонглер лежал на своих нарах с перерезанным горлом. Во время переклички, когда выкрикнули его фамилию, соседи по нарам подняли руку мертвеца, и мертвец получил свою пайку, которую соседи разделили между собой.

Среди заключенных был один неисправимый оптимист, свято веривший в величие Революции и высшую справедливость советской власти, попавший в лагерь «по ошибке» и не сомневавшийся, что со дня на день справедливость восторжествует и освободят и его, и многих здешних его товарищей, оказавшихся тут так же ошибочно. Фамилия оптимиста была Зайцев, имел он огненно рыжие волосы и был по специальности инженер, физик, ученый. В тот день, когда зарезали артиста, физик Зайцев заявил товарищам:

— Не может быть, чтобы жизнь хорошего человека уходила даром. В индийской религии есть концепция реинкарнации. Мы, диалектические материалисты, конечно, не можем верить в подобные сказки, но ведь существует и закон сохранения энергии! А энергия существует в разных формах, в том числе и в не открытых еще человеком. Ведь энергия человеческой жизни не может исчезать бесследно! Каждое событие должно иметь отражение! Пусть не здесь, не рядом с нами, не сейчас. Может даже через сто лет! Вот сегодня умер товарищ артист, и может быть, это событие через 100 лет, в 2036 году, воплотится в какое-нибудь великое свершение советских людей! Например, советские воздухоплаватели откроют новую космическую планету!

Позже в тот же день труп жонглера был обнаружен начальством.

Две лопаты — и в яму.

Осень 1836 г. Кашперов.

«И бысть вечер, и бысть утро». Как-то с утра пришел на ум свату Менахему не кто иной, как кузнец Нисл. Мы, конечно, помним, что сват наш в последнее время был серьезно озабочен выдачей замуж Двоси-Бейлки, девушки не слишком молодой, не слишком красивой и не слишком богатой, в том смысле, что вовсе без денег, не про нас с вами будь сказано. И подумал сват Менахем, что надо бы зайти насчет этого дела к кузнецу. Вы думаете, наш реб Менахем-Гецл еще не бывал у кузнеца Нисла? Пошли мне Б-г, да и вам тоже, столько добра, сколько раз Менахем-Гецл захаживал к кузнецу насчет сватовства! Но Нисл был крепкий орешек. В качестве жениха он всем был хорош: здоров, при ремесле, чтоб не сглазить, и не стар еще (пятьдесят два — какие годы для мужчины!) — да только вот жениться все не хотел. Хотя и овдовел уж лет пять тому назад. О каких только невестах не заводил с ним разговор сват Менахем, да и другие кашперовские сваты. И девушек сватали ему, и вдов, и разводок. Что ж до Двоси-Бейлки, так это имя Нисл слышал от свата Менахема уж полдюжины раз, не меньше. Да все упирался.

«Столько бы болячек на этого кузнеца, сколько я потратил на него своего красноречия!» — подумал сват и в этом оптимистическом настроении направил свои стопы в кузницу.

Увидев свата, кузнец аж крякнул, да бросил в сердцах инструмент.

— Пошли мне Б-г такой удачный год, какой вы, реб Менахем-Гецл, замечательный сорняк — всякий раз всходите там, где вас не сеют!