Рассказы

Ванька балалайку поднял, в холстину завернул и на базар свез. И скотину свез, и сундуки пустые, и ложку распоследнюю. Продал все, подчистую. Скотину да ложки за сто рублей, балалайку за копейку. Пошел к соседу. Забирай деньги!

Сосед в гробу ворочается, деньги считает, каждую бумажку против свету смотрит, каждую монетку на зуб пробует. Привередничает — что это здесь за пятнышко, что это монетка не блестит? Боится, что обманут. На три раза перечел, в платок завернул, бечевой перевязал и в гроб, в уголок, под суконную обивку засунул. А к утру, как обещался, помер. Скучно ему жить было, что с землей, что без.

Только вот денег при нем не оказалось. Ванька с сынами весь гроб перетряхнули, каждую досочку простукали, соседа-покойника пересмотрели-перещупали. Не нашли денег. Куда делись — неизвестно. Хоть лопни с досады!

Закопали соседа по-быстрому и пошли землю мерить. Вышли в поле. Большущее оно, с одного конца другого не видно! Связал Ванька две палки концами, поставил между ними распорку и ну шагать, мерку крутить. Сзади сыны идут, в затылок дышат. Полдня мерили, столько земли! Умаялись. Сели на траву передохнуть. Сидят. Ванька с прищуром на поле глядит, комья земли между пальцами растирает, нюхает, на язык пробует. Хороша землица! В такую воткни палку сухую, она корни пустит, листом зашелестит. И, главное, не чужая она теперь, не дядина — своя!

Год Ванька счастливей счастливого жил.

И еще год.

И еще.

В поле дневал, в поле ночевал. От радости задыхался. А еще через год пообвыкся. Привык к тому, что богатым стал, что уж не медяки в сундуках, а злато-серебро. И случилась тут с ним нежданная беда.

Стало нутро Ванькино непонятная тоска-кручина точить, словно червяк какой нехороший в кишках завелся. Точит, точит — житья нет! Все-то у него имеется, что только может мужик желать. Дом — полной чашей, поле — конца-края не видать, кошельки, амбары — полней полного! Сейчас бы и пожить всласть, а как — Ванька не знает. Забыл. Всю-то жизнь к счастью стремился, жилы рвал, наконец словил его за хвост, а как использовать, придумать не может. Все доступно и ничего не надо. Захотел, к примеру, борща — пожалуйста, бери ложку, хлебай хоть три чугуна. Но только скушал полмиски — и сыт по горло. А счастлив? Нет! Задумал патефон купить — вон он стоит в углу, пылится. За день надоел хуже горькой редьки.

Пробовал Ванька, как раньше, по лавкам ходить — народ смотреть, себя показывать. Скукотища! Зайдет в лавку, приказчики с мест повскакивают, вьются, ластятся, как псы бездомные, только разве не скулят да хвостами не виляют. Ванька рук из карманов не вынувши стоит, смотрит и знает, что все купить может, все подчистую, вместе с полками и приказчиками. Только неохота. Товар ему не нужен, а на приказчиков смотреть тошно — рожи сытые, ручки белые, головки напомаженные, точно у девок на выданье. Тьфу, пакость.

Вздохнет Ванька и выйдет из лавки вон. Постоит на улице. Народ идет, шапки за квартал скидает, в пояс кланяется, спину не жалеючи.

— Как жизнь ваша драгоценная, Иван Батькович? Как хозяйство?

Надоели. Льнут, словно мухи к дерьму. Как будто нужен им Ванька и хозяйство его.

Домой Ванька вернется, никто ему не рад, никто слова доброго не скажет. Сыны либо в поле работают, либо по девкам гуляют, либо на печи спят. Попросишь чего — исполнют. А так не любят. Да и то посудить — за что его любить? Всю жизнь на них Ванька ездил, как на скотине худой. На них пахал, на них сеял, на них урожай собирал. Скотину, бывало, погладит, приласкает, а их не кулаком, так кнутом. Слова доброго не скажет, куска лишнего не даст.

Со скуки еще дом построил, еще земли купил. Стал он богаче самых богатых, а радости не прибыло. Ну нет радости. Пока покупаешь, торгуешься, рука об руку стучишь — вроде весело, а как купил, тоска-кручина вдвойне горше. Извелся Ванька одиночеством да скукой. Хоть бы недород какой случился или пожар, чтобы за горем да за работой о мыслях дурных позабыть…

Вот до чего Ванька дошел! Можно бы хуже, да некуда уже!

Одна только радость и осталась — трактир. Пристрастился Ванька в трактир ходить. Хорошо в трактире, тепло, людно, шумно. За гулом голосов собственную грусть не расслышишь. Возьмет Ванька бутыль бражки, сядет в уголке, пьет да смотрит, пьет да слушает.

Что говорят, понять невозможно. И не надо. Народ шумит, что ветер в лесу, дым самосада как туман колышется. Никому до тебя дела нет, никто тебя не любит, но никто и зла не желает.

А то, бывало, сдвинет Ванька столы и станет всех подряд бражкой потчевать. Все-то с ним чокаются, обниматься лезут, целоваться. Все своим парнем называют, по плечу хлопают, руки жмут, про свою жизнь непутевую рассказывают, самым сокровенным делятся. И от этого почему-то Ваньке радостно и тепло на душе. Что-то это ему напоминает, а вот что, никак он вспомнить не может.

До позднего вечера сидит Ванька в трактире. А потом бредет домой по темной деревне. По дворам собаки брешут, под ноги луна светит.