Рассказы

— Я-то знал, что Дон поедет, — сказал третий охотник. Его звали Лигейт. Он говорил, словно ни к кому не обращаясь. — И понесло его в такую даль вовсе не из-за какого-то оленя. У него тут лань. Двуногая — когда не лежит. И совсем светлокожая лань. Та, за которой он гонялся ночи напролет всю прошлую осень, а говорил, будто охотится за енотами. Видно, та самая; из-за нее он пропадал и весь прошлый январь. — Лигейт сдавленно хихикнул, словно по-прежнему разговаривал сам с собой, в его голосе только угадывалась издевка.

— Что? — спросил Маккаслин. — Вы это о чем?

— Ну-ну, дядя Айк, — сказал Лигейт. — К таким делам человеку в ваших годах уже лет двадцать не положено иметь никакого интереса.

Но Маккаслин даже не взглянул на Лигейта. Он все всматривался в лицо Бойда, глаза за очками были по-стариковски водянистые, но еще зоркие, он еще мог не хуже любого из них взять бегущего зверя на мушку. Теперь он вспомнил, как в прошлом году, когда они ехали в моторной лодке и уже подъезжали к месту, где раскинули лагерь, один из ящиков с провизией свалился за борт и на другой день Бойд поехал за продуктами в ближайший город, заночевал там, а когда вернулся, был уже сам не свой; правда, каждый день на рассвете он уходил вместе со всеми в лес, но Маккаслин видел, что ему не до охоты.

— Ну что ж, — сказал старик, — довези нас с Уиллом до какого-нибудь жилья, мы там обождем грузовик, а ты поезжай назад.

— Я еду с вами, — резко произнес Бойд. — Охоты я не упущу. Тем более напоследок.

— Это, думаешь, конец охоте на оленей или на лань? — спросил Лигейт. И на этот раз Маккаслин не обратил на него никакого внимания, даже не отозвался. Он по-прежнему вглядывался в злое, окаменевшее лицо Бойда.

— Почему напоследок? — спросил он.

— А если Гитлер добьется своего? Или какой-нибудь Иокагама, Пелли, Смит или Джонс, — шут их знает, как они у нас будут зваться!

— Мы ему тут воли не дадим, — сказал Лигейт. — Зови он себя хоть Джорджем Вашингтоном[37]

— А как, интересно спросить? В полночь, уходя из бара, будете петь «Боже, храни Америку»? Прицепите на пиджак национальный флажок?

— Ах, вон что тебя беспокоит, — сказал Маккаслин. — Я чего-то не помню, чтобы у нашей страны не хватало защитников, когда в них возникала нужда. Ты, видно, и сам не плошал двадцать лет назад, ежели медали, которые на тебя нацепили, чего-нибудь стоят! Страна у нас побольше и посильнее будет, чем любой ее враг и даже свора врагов внутри или снаружи. И уж как-нибудь сладит с этим дерьмовым австрийским маляром, как бы он там себя ни величал. Мой папаша и другие вроде него были похлеще тех, кого ты боишься, и уж как старались разодрать страну надвое, да и то у них ничего не выгорело.

— А что нам осталось? — спросил Бойд. — Половина народа без работы, половина фабрик бастует. Слишком много хлопка, зерна и свиней, а людям жрать нечего и не во что одеться. Слишком много «пушек вместо масла», да и пушки…

— Нам-то остался охотничий лагерь… если мы когда-нибудь до него доберемся, — сказал Лигейт. — Не говоря уже о ланях.

— Самое время вспомнить о ланях, — сказал Маккаслин. — И о ланях и об оленятах. Если люди когда и дрались с божьего благословения, то разве что защищая своих ланей и своих оленят. И ежели, неровен час, дело дойдет до драки, не вредно об этом вспомнить.

— Неужели, прожив шестьдесят лет, вы не заметили, что в женщинах и ребятишках никогда не бывает нехватки?

— Может, поэтому меня сейчас и тревожат только те десять миль по реке, которые нам остались до стоянки, — сказал Маккаслин. — А ну-ка, давай быстрее!