Рассказы

Бернштайн лукаво подмигнул:

— Да полно тебе, все всё знают. У Лампурда народ уже делает ставки, а у нас в редакции только об этом и болтают. И все тебе завидуют. То есть, конечно, будут завидовать, если… — Бернштайн многозначительно умолк, с любопытством наблюдая за собеседником.

— Ну? — Пьер очень старался выглядеть беспечно. — Если?..

— Да нет, ничего… В сущности, жизнь не что иное, как азартная игра — лови удачу и получишь все: победу, славу, известность. Слушай, дружище, да послезавтра ты сможешь заявиться к старику Лиспенару и сказать: «Отныне и во веки веков я желаю получать тысячу франков за каждую заметку, подписанную моим именем!» И ему ничего не останется, как принять твои условия. Разумеется, если ты будешь в состоянии к нему прийти…

Пьер пренебрежительно хмыкнул:

— Если хочешь меня напугать, это не так-то просто сделать. — Он взял газету со стула и бросил ее на стол перед Бернштайном. — Так ты об этом толкуешь?

Тот покосился на первую полосу и кивнул:

— О чем же еще? Отличная статья, просто изумительная. Однако ты свалял дурака — не надо было оставлять за ним выбор оружия. Этот Ламон — опасный тип.

В ответ Пьер лишь презрительно усмехнулся и щелкнул пальцами.

— Нет-нет, поверь мне, — продолжал Бернштайн. — Пойми, дружище, я стараюсь ради твоего же блага. Я слышал это от одного из сотрудников Лампурда, не помню, от кого именно, — с Ламоном шутки плохи.

В его тоне было что-то такое, от чего руки Пьера мелко задрожали, когда он потянулся к бокалу.

— Знаешь, — не унимался Бернштайн, — он приехал сюда месяц назад из Мюнхена, где жил на офицерских квартирах германского полка — изучал материал для той самой пьесы, которую ты разнес в пух и прах в своей статье. Там он так прославился на поприще дуэлей, что его называли не иначе как Lamon le diable[2], потому-то я и сказал, что ты сделал ошибку, — с рапирой в руке у тебя еще был бы шанс отделаться царапиной, но с пистолетом…

На протяжении этой тирады Пьер изо всех сил пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но живописная бледность разлилась по щекам помимо его воли, а когда он заговорил, голос прозвучал хрипло:

— От кого ты узнал о Ламоне?

— Не помню. В конце концов, какая разница? Немного поупражняешься в стрельбе сегодня и завтра, чуть-чуть удачи — и о тебе заговорит весь Париж! Можешь мне поверить: все будут тебе завидовать, но, естественно, при условии, прости, пожалуйста, что Ламон промахнется.

Пьер вздрогнул. Он уже начал ненавидеть Бернштайна. Откуда в нем это циничное спокойствие, эта брутальность? Не иначе как весь рассказ о Ламоне — чистой воды ложь. Решительно это не может быть правдой, в противном случае Пьер услышал бы о Ламоне гораздо раньше. Захлестнутый суматохой бредовых мыслей, он сидел и старательно делал вид, что слушает собеседника, а тот без умолку распространялся о Ламоне, делился бульварными сплетнями и излагал последние новости из профессиональной сферы — Пьер не разобрал ни слова.

Когда через полчаса Бернштайн заторопился на деловую встречу, он дождался, пока журналист выйдет из кафе, со вздохом облегчения поспешно расплатился и выскочил на улицу.

Какой-то умный человек сказал, что бывают случаи, когда храбрость заключается не в том, чтобы вступить в схватку, а в том, чтобы вовремя ретироваться. Ради спасения доброго имени Пьера будем считать, что это был как раз такой случай, ибо Пьер решил именно ретироваться. Он признался себе в этом сразу, без оговорок и стыда, стоя у витрины «Сигоньяка» и глядя невидящими глазами на вереницу проезжавших по улице экипажей. Рассказ Бернштайна о Ламоновой доблести убедил его всецело и бесповоротно.

Его мучил другой вопрос: возможно ли все это провернуть изящно и без особого ущерба? Ибо Пьер, относившийся к своей шкуре лишь немногим более трепетно, чем к своей же репутации, страстно желал спасти и то и другое. Его брови озабоченно сошлись на переносице. Он пожал плечами. Он вздохнул. Чертов Ламон! Но теперь, окончательно решив задачу в пользу собственной шкуры, Пьер почувствовал себя гораздо увереннее, и вскоре его мозг заработал в авральном режиме, просчитывая пути отступления. Об извинениях, разумеется, и речи быть не могло — над ним будет потешаться весь Париж. А что еще хуже, этот демонический Ламон, скорее всего, откажется заключить мир.

В голове возникали сотни вариантов, Пьер перечеркивал их один за другим и готов уже был впасть в отчаяние. Казалось, не остается ничего, кроме позорного бегства. И вдруг его глаза блеснули радостью: вот это идея! Гениально!

Развернувшись, Пьер гигантскими скачками припустил по улице, еще немного, и он бросился бы в Сену и переплыл на другой берег. Опомнившись через некоторое время, он отдышался и, замахав обеими руками, выскочил на мостовую наперерез свободному экипажу, а в следующую минуту уже стремительно катил по направлению к Монпарнасу.