Рассказы

— Ланча, — вполголоса уговаривали его рыбаки, — не надо так говорить о великом камергере. О мертвых вы можете рассказывать все что угодно, никто не станет их защищать; говорите о регентше, говорите о короле, они вас простят, возможно. Но ни слова о Пандольфо! Поберегитесь, подумайте о ваших сыновьях, подумайте о Лоренцо.

Тем временем ловля рыбы близилась к своему завершению и сети стали такими тяжелыми, что тянувшие веревки были вынуждены позвать других рыбаков на выручку. Все они встали в цепь, тотчас же забыв о старике, его жалобах, и затеяли разговор совсем о другом.

— Клянусь Мадонной! — заметил рыбак, предложивший сделку. — Вот это да! Там, наверное, не меньше двухсот фунтов рыбы, а мы собираемся ее отдать этому старому взбесившемуся дьяволу за шесть карлино.

— Ты всегда такое устраиваешь! — произнес его сосед, топнув ногой по песку. — Позавчера ты отказался от трех дукатов за улов, а мы выловили только палку от метлы.

— А между тем я просил совета у святого Паскуале, — продолжал первый рыбак, адресуясь больше к самому себе. — Нехорошо! На первом же сборе пожертвований я это припомню.

— Эй, авеллинец! Не хотите уступить мне вашу рыбу за пиастр?

— А я даю два!

— А я три пиастра!

И рыбаки набавляли цену по мере того, как сети приближались к берегу. Но старик, рассеянный и словно отупевший, казалось, ничего не понимал в сыпавшихся на него со всех сторон предложениях.

— От счастья он совсем стал дурачком, — смеялись рыбаки.

— Еще бы! Там столько!

— Сети могут порваться.

— Спорю, что это тунец.

И все они с разгоряченными лицами, напряженными руками, сверкающими глазами сгрудились вокруг улова, исполненные жадного нетерпения и любопытства; но вдруг единый крик вырвался у всех и рыбаки в страхе отпрянули, увидев труп.

— Заколотый человек!

— Юноша!

— Рыбак!

Эти страшные слова катились по ошеломленной и испуганной толпе, но тут Ланча подскочил на своей скамейке и его сильный резкий голос прогремел, заглушая общую суматоху:

— Труп! Еще одна жертва наших тиранов! Расступитесь, господа! Он мой, я за него заплатил! Это мой улов!

Твердо и уверенно шагая среди молчаливо расступившихся людей, он подошел к сетям, неторопливо наклонился, чтобы поближе рассмотреть тело, и в ту же секунду внезапно раздался отчаянный страшный крик несчастного старика:

— Лоренцо! Сын мой!

Не в силах больше вымолвить ни слова, он рухнул на песок рядом с трупом своего сына.

А маленький лаццароне до этого равнодушно и безучастно выслушивающий упреки отца и издевательства толпы, вскочил с быстротой молнии, с неожиданной для всех присутствующих силой поднял отца на руки, бережно усадил его на дубовую скамью и, не вскрикнув, не бросив ни единого взгляда на тело брата, кинулся бежать в сторону церкви и исчез.

В эту минуту на углу улицы показался королевский кортеж, предшествуемый рядами детей, мужчин и женщин; все они были почти обнажены и объединялись по возрасту и по состоянию своих рубищ. Угрожающая брань разрозненных групп рыбаков заглушалась неистовыми приветствиями этой многочисленной сбившейся в кучу людской массы, которая открывала процессию и испускала дикие вопли. Впрочем, солдаты эскорта весьма умело маневрировали плоской стороной своих мечей и древками своих копий, так что остальная толпа разделилась на два крыла и в полном молчании пропустила процессию.

Рыцари, бароны, духовенство, высшие должностные лица, сопровождаемые оруженосцами, слугами и пажами, соперничали друг с другом роскошью костюмов, красотой коней, блеском оружия. Алмазные эгреты, золотые шлемы, серебряные панцири сверкали на солнце, принуждая ослепленных людей опускать глаза.

На белоснежном арабском коне, покрытом шелковой с золотом попоной, расшитой в восточном стиле жемчугом, восседала Джованна Дуррацо, регентша королевства. Сестра Владислава, о которой в народных преданиях сохранилась память как о совершенном воплощении всего, чем может природа одарить женщину, была в это время в расцвете своей красоты. Джованне уже минуло тридцать лет, но, глядя на ее узкую талию, чистый лоб и бархатистый блеск волос, невозможно было ей дать больше двадцати. Точеный профиль, гордые дуги черных бровей придавали ее лицу величественность, смягченную кротостью влажного, подернутого дымкой взгляда. Неотразимая прелесть, безграничное обаяние, казалось, побеждали любой мятежный дух, слагали к ее ногам самую неукротимую гордость. Никогда еще ни одна женщина не внушала такого почтения и такой любви; ни одна королева не обладала столь строгим изяществом и пленительным величием.

Справа от Джованны непринужденно и с достоинством гарцевал Пандольфелло, едва успевший перед появлением в замке сменить после гнусного убийства одежду; его эбеново-черному калабрийскому скакуну по совершенству форм и гибкости движений не было равных в королевских конюшнях.