Рассказы

— Дон Педро Кастильский! — объявил Хуан Паскуаль, поднявшись в свою очередь. — Вы уличены и обвиняетесь в преднамеренном убийстве ночного дозорного Антонио Мендеса во время выполнения им его обязанностей; это преступление заслуживает смерти.

По толпе, словно раскат грома, прокатился ропот: всем показалось, что судья зашел уже слишком далеко.

— Тише! — потребовал дон Педро. — Пусть судья закончит свое обвинение.

Воцарилось молчание.

— Я объявляю вам смертный приговор! — с тем же хладнокровием продолжал Хуан Паскуаль. — Но, так как ваша особа священна и никто, кроме Бога, возложившего на вашу голову корону, не может тронуть ни вашей головы, ни короны, приговор будет приведен в исполнение над вашим изваянием. Теперь, когда я выполнил так, как счел нужным, возложенный на меня долг, пусть палач исполнит свой!

Палач взмахнул мечом, и голова королевской статуи слетела с плеч и покатилась к подножию эшафота.

— Пусть теперь эту голову поставят на углу улицы, где был убит Антонио Мендес, — приказал Хуан Паскуаль, — и пусть в течение месяца она останется там как напоминание о преступлении короля.

Дон Педро спешился и подошел к Хуану Паскуалю.

— Высокочтимый asistente Севильи! — сказал он спокойным голосом. — Я хвалю себя за то, что вверил вам отправление правосудия, ибо вижу, что для этой должности нельзя было найти человека более достойного, чем вы! А посему я утверждаю вас в должности, которую вы до сего дня исполняли столь честно и непредвзято. Ваш приговор справедлив, и пусть он остается в силе: эта голова, отсеченная рукой палача, будет выставлена, но не на один месяц, а навсегда, дабы донести до потомства память о вашем правосудии.

Воля дона Педро была осуществлена, и вплоть до наших дней на углу улицы дель Кандилехо еще можно увидеть в нише голову статуи: люди уверяют, будто это та самая голова, что была отсечена рукою палача в 1357 году.

Такова эта легенда о доне Педро, как она рассказана историком Сурита в его «Анналах Севильи».

Рассказы разных лет

Ловля сетями

I

В ту пору, когда мне посчастливилось жить в Неаполе на площади Виттория, на четвертом этаже дома г-на Мартина Дзирра, напротив Кьятамоне и Кастель делл’Ово, каждое утро, просыпаясь, я подходил к окну, облокачивался на подоконник, устремлял взгляд вдаль и, любуясь прозрачным сверкающим зеркалом вод Тирренского моря, спрашивал себя, откуда в этом краю, самом веселом, самом беспечном и самом счастливом из всех, какие только есть на свете, могла появиться такая горькая поговорка: «Увидеть Неаполь и умереть!»

Размышляя о ней, я, однако, нашел объяснение такого странного и зловещего сопоставления: дело в том, что не было ни одного периода в неаполитанской истории, когда по жестокой иронии судьбы грозные бедствия не опустошали бы этот, казалось, такой счастливый город, когда его мирный и беззаботный народ не был бы ввергнут в пучину мятежей и гражданских войн, а чистые прозрачные неаполитанские воды не окрасились бы кровью.

Вернемся всего на несколько лет назад — и увидим Караччоло, повешенного на мачте корабля, среди флотилии судов, украшенных самыми блистательными флагами.

Сделаем еще шаг в прошлое — и перед нами предстанет Мазаньелло, одурманенный восторженными приветствиями всего побережья и изрешеченный пулями у подножия алтаря.

Еще шаг, и воображение в ужасе отступает перед сценами борьбы Анжу и Дураццо, перед убийствами и злодеяниями обеих Джованн, этих мрачных созвездий, оставивших на прекрасном небе Италии длинную борозду кровавых воспоминаний о них.

Здесь мы остановимся и извлечем на свет пару страниц этой страшной истории: то будет повесть, насколько нам известно, никем еще не рассказанная; то будет ничем не приукрашенная страшная драма, разыгравшаяся среди событий самых приятных и самых красочных; то будет мрачная картина с угрюмыми и безмолвными персонажами, действующими на радостном и сияющем фоне.

Итак, мы оказались в 1414 году; сегодня 25 июля, один из самых великолепных вечеров этого месяца, наполненных привычным для неаполитанцев удушливым зноем, но в тот роковой год, в котором разыгрывается наша история, по нестерпимой жаре превзошедший все, что в состоянии выдержать человеческое существо.

Солнце, огненно-красное, как раскаленный металл, выходящий из плавильной печи, в светящемся мареве нетерпеливо погружалось в море, похожее на расплавленный свинец; и если обычно появление дневного светила встречалось ликующими песнями, а уход сопровождался грустным переливом стонущих колоколов, то в этот вечер оно, можно сказать, спешило спрятаться от зрелища страданий людей и ускользнуть от их проклятий.

Однако ночь, столь желанная, не принесла никакого облегчения обессиленным людям: еле ощутимый бриз, повеявший здесь под конец вечера, слабый, подобно дыханию умирающего, полностью стих, и природа замерла, неподвижная и истомленная, как античная дева во власти безжалостного бога-победителя.