Рассказы

— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — ловко вывернулся я. Ребенок, не вооруженный пока знанием формальной логики, промолчал.

— И они поехали в Стокгольм. По дороге они ели мясные тефтельки и торты со взбитыми сливками. Василий купил Даше красный зонтик, чтобы их узнали.

— Все правильно, так в книжке написано, когда Карлсон был ведьмой.

— Аня, опять перебиваешь. Они приехали и пошли в гости. Астрид Линдгрен приняла их хорошо, угостила горячим шоколадом с плюшками. Но беседа сначала не клеилась. Все чувствовали себя немножко скованно. Но потом Даша подошла к Василию и тихонько что–то спросила на ухо. И знаешь, писательница хоть и старенькая такая, тут оживилась и сразу захотела узнать, что сказала русская девочка.

— И что же она сказала? — спросила Аня озабоченно.

— Она захотела узнать, как сократительно–вежливо звали Карлсона в детстве и где стояла его кроватка.

Я замолчал. Мы прошли несколько шагов в тишине, только лед похрустывал под ногами. Наконец я не выдержал:

— Ты поняла что–нибудь?

— Поняла, — задумчиво ответила Аня.

— И что же ты поняла, — прорвалась ненужная, взрослая ирония.

— Я теперь знаю, почему, когда ты мне читал про Карлсона, то сначала было так смешно, а потом стало печально…

Есть в мире специальные люди, которые не боятся времени. Своими делами они замыкают его на себя, и остаются в памяти навсегда. Они совершают подвиги, возводят прекрасные храмы, делают какие–то открытия. Но совсем немного тех, чей храм — любовь. Души их ласковой и печальной улыбкой встречают каждое новое поколение. Они допущены к колыбели…

SECTIO

Луч от луны мерцающим пятном

Лег на пол, накрест рамой рассечен.

Века прошли, но он все так же млечен

И крови жертв не различить на нем.

Йетс

Толик.

Табачный дым густо висел в небольшом помещении пивного павильона. В нем бессмысленно бродили, порой сталкиваясь, странные люди со счастливыми лицами. Разнообразие публики умиляло, являя собой точный образ населения непредсказуемой северной страны. Вечный, как Агасфер, интеллигент в берете, очках и бородке, печальные послекризисные бандиты в сопровождении своих подбандитков, мелкие коммерсанты, обсуждающие очередную сделку типа «сунь–вынь», подтянутые кшатрии в мундирах, крикливая урла, студенты университета и испуганные школьники — все они мирно сосуществовали, сплоченные добрым пивным опьянением. Маловато было женщин и детей. Напрочь отсутствовали депутанги, будучи по–прежнему страшно далеки от народа. Возникавшие порой ссоры быстро гасли, а водка, взаимно подливаемая в пивные кружки, делала недавних врагов почти друзьями. Сквозь негромкий гул голосов доносились обрывки фраз и создавали знакомую, слегка безумную атмосферу повседневной русской жизни:

— Почем голдяру брал?

— Я порву тебя, как газету «Правда»…

— У негритянок губы цвета орегано…

— Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин…

— Бога нет, и я сейчас это легко докажу. Иисус кто был? Правильно — еврей. А мы кто? Православные. Значит, Бога нет…

За изрезанным надписями массивным деревянным столом у самого выхода сидели двое, по виду — студенты. У одного из них самой выразительной деталью лица был нос — большой, хрящеватый и какой–то хищный. Весь остальной его облик был настолько обычен, что вызывал зевоту. Лишь присмотревшись внимательно, можно было заметить тяжелый взгляд маленьких, глубоко посаженых глаз из–под припухших верхних век. Его звали Толик. Второй — веселый, полнокровный толстяк, был достаточно красив, но какой–то слегка женственной красотой. Округлая фигура, большая, правильной формы голова, толстые руки — эдакий кустодиевский красавец. Даже окладистая русая борода не избавляла от этого двойственного впечатления — при взгляде на его сочные, пухлые губы в окружении густой растительности возникала невольная ассоциация — вульва. Даже кличка у него была не мужская — Зина, хотя ясно, что образована она простым сокращением его украинской фамилии — Зинко.

— Слушай, давай на судебку завтра не пойдем, — Зина взял в руки вяленого леща и ловко, одним движением, открутил ему голову.

— Как не пойдем? Идти нужно. Зачет все равно сдавать придется. Не примут без этого, — задумчиво ответил Толик, потягивая пушистое сверху пиво.

— Неохота. Стремает меня это вскрытие. Свежака ведь резать придется. Одно дело, когда жмур год в формалине пролежал. Он тогда как бы и не жмур уже, а так, препарат. А с пылу, с жару — стремно. Да еще не дай бог лежалый попадется, с перитонитом каким–нибудь, брр, — Зину передернуло. Он с хрустом содрал с рыбы кожу и пальцем выковырял внутренности. Затем положил в рот дыхательный пузырь и щелкнул им, сдавив зубами. Толик с легким омерзением посмотрел на него:

— Зина, какой–то ты неэстетичный.

— А мне нравится. Я не парюсь, — тот умело расчленил рыбье тело, разложил куски перед собой и принялся обсасывать печальную, с горьким выражением рта голову леща, — люблю рыбу. Такая она была стремительная, ловкая, а теперь — вялая и вкусная.