Рассказы

Именно в тот момент и подрался с карелами. У меня четверть карельской крови. Вся остальная — русская и белорусская. И очень почему–то не любил я всегда любого национального проявления. Мы — интернационалисты. И живем мы на бульваре Интернационалистов. И в армии заявление в Афганистан писали, чтобы три года в морфлоте не служить.

А тут в ресторане попались карельские музыканты. Как раз фолк–рок на подъеме был. А я не понимал этого. «Русский» — для меня это слово было заклинанием, заклятием, правдой. И сейчас так же. Но тогда — вообще. На этой почве мы и сцепились, подогретые алкоголем. Не сильно и подрались — пара синяков да стол перевернутый. Но вызвали милицию, и меня, зачинщика, обласканного славой, выволокли на улицу. Положили на асфальт и наступили сапогом на спину. Я лежал и представлял себя белозубой змеей в окруженьи солдатской кирзы. А мимо шли люди. Некоторые из них узнавали меня.

— Здравствуйте, — говорили они.

— Здравствуйте, — отвечал я им, повернув голову.

Моя бабушка была чистокровная карелка. Отец ее, счетчик отделения банка, был расстрелян в тридцать втором году. Мать через два года умерла. Они с сестрой остались вдвоем — пяти и девяти лет. Их забрали в разные детдома. Только через десять лет они нашли друг друга — отыскали двоюродные дядья. Все они сильно пили. Отец мой рассказывал, как дядька Иван шел посередине улицы и кричал изо всех сил: «Мене муноло, мене муноло!!!». К кому обращался, кого куда посылал?

Дед был кадровый военный. Он запрещал бабушке говорить по–карельски, учить языку детей. Так было нужно. Помню, она говорила только с соседками, когда деда не было дома. А еще помню ее заунывное «А–вой–вой», когда я добывал себе очередную ссадину или царапину. Бабушка мазала ее йодом, дула на рану. Потом поливала кусок черного хлеба растительным маслом, посыпала солью. Вкуснее лакомства не было.

Под конец жизни, подняв пятерых детей, бабушка тоже стала выпивать. Дед к тому времени уже умер. Выпив, она становилась веселая, еще более ласковая. Но слегка забывчивая. Однажды отец с братьями собрались на рыбалку на ближайшее озеро Шаньгима. Это было хорошее, рыбное озеро. Внутреннее. Бабушка положила парням еды, дала с собой кастрюлю.

На рыбалке братья хорошо поймали рыбы, сварили ухи на костре. Потом принялись бороться, в пылу — отломали кастрюле ручку. Пришли домой, вернули закопченную кастрюлю бабушке.

Та их похвалила:

— Молодцы, ребята!!! И рыбы поймали! И кастрюлю нашли!

Бабушке досталась страшная смерть. Миеломная болезнь — рак костей. Она кричала от боли, не переставая, несколько дней и ночей. Эти крики и ласковое ее «А–вой–вой» — тоже в голосе внутренних озер…

Недалеко, в десяти километрах, есть еще одно озеро. Их вообще около пятидесяти в ближайшем окружении. Но это — особенное. Коля показал его мне только через три года после знакомства.

— Смотри, — сказал, — это хорошее озеро. Если оно тебя полюбит — всегда будешь с рыбой.

Я стал проводить на нем долгие часы, зимой и летом. И оно потихоньку открывало свои тайны. Становилось понятно — где стоит окунь, как ходит щука, за какой корягой притаился налим. Рыба в озере была удивительно вкусной — я уже научился различать ее вкус. Она была красивой — окуни темно–зеленые, с оранжевым жирным брюхом. Налимы почти черные и, что удивительно, — чистые, без паразитов. Самыми же красивыми были местные щуки. Короткие, толстые, как обрубки бревен, они сверкали, вытащенные в лодку или на лед, своим ослепительно–желтым брюхом. Зеленая спина была покрыта желтыми пятнами. Ярко–красные жабры бесстыже растопыривались на воздухе. Под стать им были широкие зубастые пасти, опасные и жалобные одновременно. Вытащенные на воздух щуки становились неуклюжими, хотя во всем их хищном очертании была стремительность и ярость. Они лежали и копили силы, чтобы затем в отчаянье сделать несколько сильных в безнадежности своей прыжков. А потом застыть и медленно умирать в чужой среде. Я всегда уходил с озера с рыбой…

Каждый раз, особенно зимой, я видел следы зверей. Порой целые драмы разыгрывались на льду. Вот спокойно бежал заяц. Вот из леса вышел волк и протрусил вдоль берега. Внезапно шаги стали шире, потом вообще огромными, он на лету повернулся на девяносто градусов, поскользнувшись, но удержавшись на ногах. Вот быстрая и короткая погоня и несколько капель крови в конце. А здесь вокруг моей жерлицы всю ночь ходила рысь. Она прислушивалась, нюхала, видимо, чуяла, что на крючке уже сидит рыба. После многих кругов следы, уходящие в лес, были совсем свежие. Видимо, она услышала, как подъехала машина.

Невольно вспоминались Колины истории.

— Там, на полях, — рассказывал он, — стая волков застала как–то подвыпившего деревенского мужика, возвращавшегося домой из соседней деревни. Он принялся жечь стога сена. Но все равно не спасся.

— А здесь, — продолжал, — рысь накинулась с дерева на двенадцатилетнего парнишку. Тот пошел на охоту с отцом, но оторвался и ушел вперед. Хорошо, собаки были невдалеке и отбили его. Но с тех пор на спине, куда всадила зубы и когти лесная кошка, вырос горб.