Рассказы

Под навесом кузницы стояли лошади, запряженные в телеги, и жевали сено. У затворенных дверей сидели на чем попало мужики и курили махорку.

Их было человек пять, укрывающихся тут от дождя на пути из города. Когда Юлиус подошел к ним, они уставили на него свои пытливые мужицкие глаза так, что ему стало неловко.

Он прошел между ними к двери, стараясь подавить дрожь и лязганье зубов. Но, смущенный их подозрительными взглядами, он так слабо дернул разбухшую дверь, что она не подалась. Тогда он подумал, что внутри никого нет, и отступил назад, смущенно улыбаясь прыгающими синими губами.

Отступая, он придавил кому-то ногу, обутую в сапог, и человек выругался, отдернув свою ногу. Юлиус по выражению лица понял, что он выругался.

— Кого надо? — спросил другой мужик с широкой бородой, пожелтевшей вокруг рта от частого курения.

Юлиус понял, о чем его спрашивают, хотя движение губ говорящего по-русски было для него непонятно. Но он и сам не знал, кого ему надо. Ему нужен был высокий, приветливый парень, который так весело махнул ему тогда издали шапкой. Но для чего он был ему нужен, он и сам не смог бы объяснить.

— Никого ему не надо, — сказал сурово третий мужик с бритым, скуластым лицом, морщины лба которого были пересечены наискосок большим шрамом. — Никого ему не надо, и нечего спрашивать. Все одно не услышит. Это же холуй Карьямский, глухонемой. Будто не знаешь?

— А-а! Это который лопатой народ разгонял, когда у Иоганеса хлеб в земле нашли?

— Ну да. Известная сволочь, — сказал, нахмурившись, бритый мужик и пощупал рубец у себя на лбу. — Небось, высматривать пришел что-нибудь, гадюка. От него всего жди. Что пес цепной для хозяина, то и он.

— Вот оно что-о! А по виду и не скажешь. Жалостный на вид-то, вроде как больной...

— Ты гляди, в какую рванюгу его хозяин одевает, — стыд один! А он ему пятки лижет, сукин сын, и своих лупит. Он уже давно мог бы половину хозяйства потребовать от Иоганеса и тыщи денег, а он... с нашим рабочкомом даже не разговаривает, отвернется и уйдет, невежа... холуй был, холуем остался.

— Н-да. Родятся же вот такие люди на свет и живут. А зачем живут, скажи пожалуйста? Только землю пакостят. Тьфу!

Юлиус видел, что лица мужиков стали почему-то суровыми и некоторые из них совсем перестали на него смотреть.

Тогда он отошел от них к самому краю навеса и прислонился к черным бревнам кузницы около угла. Он хотел было сразу уйти прочь, но дождь лил слишком сильно, и он остался.

Холод и сырость пробрались до его внутренностей, и он начал громко икать.

— Ишь обожрался хозяйского хлеба, — проворчал кто-то из мужиков.

Странная слабость снова хлынула в ноги Юлиусу, и он медленно, с болью подогнул их и сел на корточки у стены, полуотвернувшись от мужиков. Каждая мышца, каждая косточка его тела болела, и ныла, и содрогалась от озноба.

Он икал и дрожал, скорчив свое большое тело около угла кузницы под навесом, с которого струями сбегала вода.

Телом он чувствовал легкое содрогание земли. Значит, внутри кузницы все-таки работали. Но он больше не хотел итти к дверям мимо этих людей, смотревших на него с такой суровостью. Да и зачем итти? Чтобы увидеть высокого парня? А зачем он нужен высокому парню? И кому он там еще нужен? Не надо никого...

Юлиус вытер лицо мокрым, вонючим рукавом тужурки и навалился грудью на свои колени, содрогаясь от икоты. В таком положении, с прижатыми к груди коленями, можно было немного согреться, если бы колени не дрожали так сильно и если бы тело не было налито такой нудной болью и слабостью.

Напрасно он сюда пришел все-таки... Не надо было приходить... Он опять вытер лицо рукавом.

Бритый мужик зашел немного вперед и заглянул в лицо Юлиусу.

Светлая борода на лице Юлиуса вся обвисла мокрыми клочьями. Посиневшие губы делали слабые движения, как будто он глотал что-то. Позеленевшие щеки вздрагивали, и по ним бежали слезы. Слез было так много, как будто человек накапливал их всю жизнь в своих бледносерых глазах и теперь расставался сразу со всем запасом. Он моргал глазами, утирался рукавом, икал так, что вздрагивало все тело, и смотрел в дождливую муть равнодушно, как будто это вовсе не его слезы так обильно смачивали его чахлые щеки и бороду.

Вот он поймал на себе посторонний взгляд и рванулся вперед, с болью разгибая ноги. Он устремился прямо в дождь, качаясь на ногах и роняя слезы.

— Вот чорт, а? — сказал растерянно бритый мужик. — Что бы это такое?

Он постоял немного с раскрытым ртом и бросился вслед за Юлиусом, чавкая сапогами по раскисшей земле.

— Постой-ка! Не спеши, — бормотал он, догоняя, его, — тут, брат, выяснить надо...

Он догнал Юлиуса и дернул его за топор, висящий сзади на кушаке, и Юлиус послушно качнулся в его сторону. Пальцы мужика ощутили сквозь мокрую одежду трясущееся тело.

— Братцы! — крикнул он и задохнулся от ветра и дождя. — Братцы, да ведь совсем больной человек!..

Мужики сгрудились у края навеса, вглядываясь в дождь.

— Да помогите же, товарищи! — сказал бритый, чувствуя, как на его руки наваливается тяжесть, подобная глыбе чугуна.