Рассказы

Кудрявцев, казалось, проснулся. Он поднял голову и стал напряженно вглядываться в темную яму двора. Не знаю, удалось ли ему разглядеть Сашку, но только он вдруг рассмеялся.

Это тоже было странно и страшно.

Яков Иваныч схватил Сашку за плечи и пихнул прочь от двора, от ворот, на самую середину темной, полной народа улицы.

Мы оба, держа винтовки наперевес, повели его через толпу, как арестованного.

11

Эта уловка спасла нас.

Я скорее чувствовал, чем видел, как перед нашими штыками расступаются люди. Я слышал вокруг жадное, возбужденное дыхание. Но никто не произнес ни слова. Осторожничали, не зная, чем все кончится.

Мы свернули за угол, в глухую тьму. Мы боялись обернуться. Вот-вот за нами погонятся, поймают, поволокут…

Труднее всего нам было с Сашкой. Он все порывался назад, громко всхлипывал, угрожал, сквернословил пронзительным, не своим голосом. Наконец Яков Иваныч совсем рассердился и сказал ему:

— Молчи, болван!

Тогда Сашка замолк, съежился и пошел между нами понуро и послушно.

Ночь была полна шумов, шагов, дальних криков. Иногда навстречу нам попадались люди. Мы их не видели, мы только слышали, как они, почуяв нас, замирали, прижимаясь к заборам.

Где-то в стороне, по дворам и переулкам, кружились над землей огненные жуки — там кто-то бродил с фонарями.

Поравнявшись с каланчой, мы увидели озаренные окна собора. Шла служба. В открытых дверях над толпою колыхались хоругви. Пели. Мягкая, влажная тьма дрожала от гудения мужских голосов, а голоса женщин были как плеск воды.

За спиной услышали мы пошлепывания копыт. Мы кинулись в сторону и притихли.

Невидимые кони шли мимо нас. Мерно тренькали стремена. Пахло мокрой кожей и горьким потом. Брызги летели из-под копыт нам в лица.

Всадники выехали на площадь. Один за другим появлялись они из мрака, возникая перед освещенными дверями собора. Мы видели папахи, заломленные в разные стороны, и тонкие пики.

Это был передовой казачий разъезд, занявший оставленный город.

Яков Иваныч вел нас к реке. В приречных улицах было тихо и пусто. Домишки спали или притворялись спящими — ни одного огня в окнах. С легким шелестом таял последний снег. Тяжелые капли срывались вздыхая. Только истерический собачий лай, перескакивавший со двора на двор, выдавал всю бессонную напряженность этой притаившейся ночи.

Мы останавливались на всех углах и подолгу стояли вслушиваясь. Опасались, что за нами следят. Не крадется ли кто-нибудь сзади? Но нет, никто нас не преследовал. По-видимому, о нас забыли.

Мы стали смелее. Мы уже шли посреди улицы, совсем не хоронясь. До спуска к реке было недалеко, но до нашего дома еще ближе — рукой подать.

Яков Иваныч остановился, колеблясь. Однако вокруг было так безлюдно и спокойно, что всякая мысль об опасности казалась нелепой. В доме остались кое-какие наши вещи и, главное, некоторые бумаги Якова Иваныча, которые спокойнее было бы уничтожить. Судя по всему, воинские части белых еще не успели проникнуть сюда, на окраину.

И Яков Иваныч решился.

Дом наш был тих и темен. Только наверху, у Галины Петровны, слабо светилось окно с белой занавеской.

Яков Иваныч снова заколебался. Постоял раздумывая.

— Зайдем так, чтобы она не заметила, — сказал он наконец. — Черт ее ведает, эту бабу…

Согнувшись, прижимаясь к забору, где было темнее, мы беззвучно прошли через двор и поднялись на крыльцо.

В сенях что-то маленькое, серое кинулось к нам с лестницы.

— Засада, — услышал я шепот Галины Петровны. — У вас в комнате засада…

Она осторожно, двумя пальцами, взяла меня за рукав.

И я понял, что она давно уже стоит здесь, в сенях, поджидая нас, чтобы сказать нам о засаде.

Мы замерли, потом попятились к выходу.

И в ту же минуту услышали во дворе стук тяжелых шагов, разбрызгивающих лужи. Шаги приближались к крыльцу, отрезав нам дорогу во двор.

— Наверх, ко мне! — шепнула Галина Петровна и поплыла вверх по лестнице.

Мы двинулись за ней, стараясь, чтобы ни одна ступенька не скрипнула.

12

Мы стояли в ее низенькой спальне, в полутьме, и слушали.

В кухне, возле запертой двери, ведущей на лестницу, стояла Галина Петровна, держа полной мягкой рукой зажженную керосиновую лампу.

Человек, шагавший по двору, шумно ввалился в дом. Наткнулся в сенях на ведро, и в ночной тишине грохот пустого ведра был как пушечный выстрел. И сейчас же я услышал привычный визг двери — кто-то выскочил из нашей комнаты.

— Бросьте, это я! — раздался снизу громкий голос Валерьяна Сергеича. — Напрасно вы здесь сидите. Они сюда не придут.

— Ясно, не придут, — согласился с ним незнакомый голос. — Зря время теряем.

— А я говорю — они здесь! — сказал третий голос, тоже незнакомый.

— Где?

— Наверху!

— Вздор!

— А я говорю — я слышал! Они только что поднялись по лестнице! Они там!

— У нее? — спросил Валерьян Сергеич.

Голоса смолкли. По-видимому, Валерьян Сергеич стоял раздумывая.

Галина Петровна мгновенно отодвинула засов и отворила дверь на лестницу. С лампой в руке она вышла, и мы увидели — через кухню, через раскрытую дверь, — как она остановилась на лестнице, на самом верху, и глянула вниз.

— Валя! — сказала она глубоким голосом, совсем особенным. — Ты пришел?