Рассказы

Я не очень понял, кто в кого стрелял и, тем более, кто из них выстрелил первым. Джонс достал револьвер из пакета с деньгами (деньги там и в самом деле были, но вряд ли их количество составляло столь внушительную сумму, как семьсот тысяч). Портье держал пистолет за спиной: в кого он стрелял, я не знаю. Возможно, он был в сговоре с Джонсом или сам по себе, и просто пытался убить хозяина. Рейна убил Джонс — это не вызывало сомнений.

Я оказался в закрытой комнате на шестом, секретном, этаже дорогого отеля с тремя трупами, мешком денег и шкатулкой с индейскими пряностями, которыми я не умел пользоваться.

Я думаю, нетрудно догадаться, что произошло потом. Я схватил пакет, запихнул под мышку шкатулку и метнулся в лифт. Наверное, когда он находился на секретном этаже, его не могли вызвать ни с какого другого, срабатывал механизм блокировки. Я добрался до пятого этажа, уложил новоприобретённое в свой саквояж, быстро побросал туда все личные вещи без разбору и ретировался из отеля. Перед тем, как выйти, я вырвал из лежащей на стойке регистрационной книги страницу с записью о себе. Стирать отпечатки пальцев не было времени: их не было ни в одной полицейской базе, и найти меня при помощи дактилоскопии не представлялось возможным. Единственным человеком, который видел меня, был швейцар. Выстрелов он, похоже, не слышал.

* * *

Что вам сказать?.. В пакете Джонса оказалась вполне круглая сумма в двести тысяч долларов: судя по всему, если бы цена шкатулки оказалась ниже её, Джонс бы заплатил, не колеблясь.

Я экспериментировал с приправами из шкатулки. Сложно сказать, помогли они мне или нет, но деньги Джонса, вложенные в грамотное дело, сначала удвоились, а потом удесятерились: последние тридцать лет я не работаю и живу на проценты, причём живу хорошо.

Я был женат трижды, но у меня нет детей. Ни одна из жён не смогла от меня зачать. Врачи исследовали меня не раз и говорили, что проблема именно во мне: что-то с качеством вырабатываемых сперматозоидов. После каждого из разводов мои бывшие жёны спокойно рожали детей от других мужчин.

Я всегда был одинок, даже до приобретения шкатулки. Не появилось у меня близких друзей и после. Сложно сказать, виновны ли в том приправы.

Лишь одно меня смущает. Лишь одно не позволяет мне верить в силу шкатулки, в её волшебные свойства.

Мне семьдесят девять лет, у меня радикулит, я перенёс два инфаркта, мои пальцы свёл артрит, а на моей сухой сморщенной коже появились пигментные пятна старости.

Кажется, Рейн соврал.

Ковёр из женских волос

Сколько я себя помню, на стене в нашей гостиной висел ковёр из женских волос. Конечно, когда я был маленьким, я не понимал, из чего он сделан. Я подходил и дотрагивался до его блестящих нитей, мне нравился их пыльный, чуть сладковатый запах. Много позже я почувствовал этот же запах в старой парижской квартире своих друзей, у которых гостил в течение нескольких недель. Этот запах преследовал меня, не давал уснуть — нормально я выспался, только вернувшись из Парижа обратно в Бостон. Это запах разложения, запах смерти, запах гниения. Я нередко ощущал его там, где не могло быть никакого разложения, — например, в знаменитых европейских оссуариях; содержащиеся там кости давно высохли и превратились в строительный материал.

Впрочем, неважно. Итак, уже став взрослым, я сумел идентифицировать запах, исходящий от ковра. Но в бытность свою ребёнком я просто принюхивался к странному стенному украшению и не пытался найти никаких объяснений его присутствию в нашей гостиной.

Мои родители покинули Великобританию в 1915 году, в разгар Первой мировой войны. К моменту их отъезда Британская империя уже официально объявила войну Германии, Австро-Венгрии и Турции, военные действия на материке велись довольно активно, и мой отец, Майкоп Стэнфорд, откровенно испугался. Он продал часть своей недвижимости, забрал жену и сына (моего старшего брата) и отплыл в США на одном из многочисленных океанских лайнеров. Он обосновался в пригороде Бостона, Арлингтоне. Отец был полон решимости начать в Америке новую жизнь. Он приобрёл великолепный особняк конца XIX века, обустроил его по-своему (сегодня говорят «сделал ремонт») и обставил новой мебелью. Прекрасные викторианские гарнитуры из нашего Банберского дома были проданы.

Мать очень держалась за старые вещи. Она хотела погрузить на корабль несколько сундуков со своими платьями и детскими игрушками моего брата. Отец запретил. «Всё купим на месте», — сказал он и сдержал своё слово. Всё то, что можно было заменить, он называл бесполезным и безжалостно оставлял в Старом свете.

Некоторые вещи он оставить не смог. Конечно, родители забрали всё фамильное золото и серебро, картины, библиотеку. Всё то, что было достаточно компактным и при этом имело огромную ценность. В коллекции отца были подлинники Тёрнера, Блейка, Бонингтона и Рунге — мог ли он расстаться с ними?