Рассказы

— Что вы делаете? Что вы делаете? — трепетно прошептала Регина, прижимая губы к его лицу и жадно впивая блеск его глаз. Далеко-далеко, словно за тысячи верст, шарманка играла сладкий романс, нездешний, томный, вызывающий слезы, но через мгновение оба они уже не слыхали его.

IV

А жизнь течет ровно и спокойно.

Каждый день после обеда, освободившись от уроков, учитель играет со своей Лелей, скользит по ее лицу нежными, чуткими пальцами и покрывает его бесчисленными слепыми поцелуями. Но малютке это не нравится: она пугается больших черных очков и принимается кричать и плакать. Тогда Регина спешит принять ее в свои благоуханные, успокоительные объятья.

Потом учитель играет свою новую композицию, родившуюся, как всегда, ночью, и когда Лионек и Регина выражают ему свое восхищение, впадает в странный экстаз, судорожно потирает под столом руки и смеется своим детским смехом, бьющимся, словно слепой мотылек; но смех внезапно обрывается, и лицо профессора мгновенно прорезывают угрюмые морщины.

Часто под вечер они вместе отправляются гулять. Регина ведет мужа под руку, а Лионек везет Лелю в маленькой колясочке. Они выходят за город, откуда свободно можно видеть горизонт. Усаживаются на траве, Регина в середине. Лионек тихо берет ее руку и прижимает к губам.

— Как прекрасен сегодня закат, — говорит Регина.

Учитель обращает свои черные очки к горизонту, но ошибается направлением и смотрит не на закат, а на черный город в противоположной стороне. Воображение рисует ему один из тех чудных закатов, которые он видел в детстве в родном городке сквозь ветви одинокой ивы возле хаты крестьянина Микиты.

Но вдруг лицо его омрачается, он вынимает часы и ощупывает циферблат пальцами.

— Может быть, пойдем домой, Региночка? — просит он.

В доме они некоторое время блуждают в потемках. Регина снимает свою нарядную шляпу и кладет ее на постель. Потом она зажигает лампу, которая озаряет ее смуглое, счастливое лицо над прозрачной белой блузкой.

Приходят постоянные гости. Смеются, бродят по квартире, философствуют, спорят. Иногда кто-нибудь подходит к кровати и благоговейно приподнимает шляпу Регины, которая тут, на покрывале, кажется гораздо больше, чем на голове.

Начинают упрашивать учителя, чтобы он сыграл — каждому его любимую пьесу. Добродушный слепой недолго отнекивается. Он снимает очки, и белые зрачки его глаз смотрят вбок, когда он ударяет по клавишам. Нежные звуки растравляют любовные раны, нанесенные милыми, легкомысленными блондинками. Но проходит по комнате красавица Регина, черноволосая, с глубокими печальными глазами, — и это отчасти исцеляет раны…

Закрыто фортепьяно, разговор о музыке. Учитель проповедует, словно с кафедры, называет имена многих знаменитых композиторов. Беседа переходит на инструменты, какой из них лучше. Учитель хвалит арфу, исчерпывающую до конца звучание аккордов, и вспоминает, что говорил об этом инструменте Эдуард Ганслик. Один из гостей, русский эмигрант и певец, возражает, что он, напротив, терпеть не может жалобную, писклявую арфу: она напоминает ему еврейские свадьбы и безобразных, вспотевших в пляске молодых евреек; зато он очень любит гармонику, в звуках которой есть много от вечерней росы, любви деревенских девушек, и тому подобного.

А Лионек замечает:

— А я иногда люблю — знаете что? — шарманку.

И обменивается улыбками с Региной.

1922

Ганя

Перевела Елизавета Жиркова, 1917

На пригорке в лесу, в маленьком дворике стоял выбеленный домик, манивший издали сквозь сплетение сосен своими светло-прозрачными окнами. Сбоку от него всегда торчала двуколка оглоблями наземь, а на ней старая водовозная бочка. У конюшни валялись спиленные березовые стволы, а рядом в чурбан был вонзен наточенный топор.

Каждое утро, когда Ганя, девочка лет двенадцати, вставала ото сна, она с досадой глядела на свои босые ноги, замаранные ссохшейся грязью, и спешила на двор к влажной от росы траве. Потихоньку забиралась она через ограду двора в огород, кралась вдоль грядок, искала что-то, стряхивая на подол капли росы с широких листьев репы. А то еще залезала на вишню, растущую за ульями, и пряталась в листве.

Отец ее, ополячившийся немецкий колонист, человек сутуловатый и седоватый, нацепив на нос темные очки, столярничал в углу двора, близ курятника — вытесывал какую-нибудь дощечку для улья. Острие топора тупилось от работы, и тогда он точил его на стоявшем неподалеку точиле. Его старший сын вертел колесо, и когда худолицый старик прижимал к точильному камню край топора, налегая на него всем телом, из последних сил, поднималось странное чувство жалости к нему и хотелось шепнуть ему тогда на ухо словечко о его маленькой Гане, которой нет равной среди девушек по красоте и прелести.