Рассеянная жизнь

В надежде оторваться она свернула в «Бисквит», но он скользнул за ней, там и познакомились. Он назвался крутым нездешним именем — Джеф, а она запнулась и смутилась. Звали её по-дурацки. Продавцы гербалайфа говорят, что нет для человека приятнее звуков, чем собственное имя, но к ней это не относилось. Слово, которым нарекли её родители, было каким-то тупым, вялым, от него закладывало нос, люди всегда переспрашивали: как-как? И фамилия под стать: длинная, труднопроизносимая, с первого раза без ошибок не напишешь, и при этом ни фига не аристократическая. Не «-ская» и не иностранная какая, а скучная и неудобная. Даже отчество могло быть покрасивее. Её это мучило, кажется, со школы — она всё вернее понимала, что с ней случилась какая-то ошибка. По неизвестной причине ей досталась чужая жизнь, а настоящая она вот какая: нерусских кровей, лучше с польской примесью, рождённая в центре Москвы, высокая и тонкая, мальчикового типа, с короткой идеальной стрижкой и прямым точёным носом, а звать её должны Ирина Александровна Немировская. А не вот это всё.

Но что поделаешь, назвалась ему как есть. А он спокойно ответил: «Тебе не подходит, фасолька». Не малышка, лисичка или рыбка, а почему-то фасолька.

И стала она фасолькой.

Первая примета великой любви — смирение. Ты покоряешься, но не другому человеку, а сильному и ровному ветру судьбы, который задул в твоей жизни, и с этого момента выбора практически не остаётся. Теперь ты всегда знаешь, как правильно — правильно так, чтобы быть вместе. Нечего придумывать, ясно всё.

Нет, она не влюбилась в ту первую минуту, это случилось гораздо позже. А тогда он только спросил, чего бы ей хотелось, и она сказала, пожелав невозможного посреди залитого июньским солнцем пустого Арбата — сесть и попить холодненького. В кафе «Бисквит», которое на самом деле среди местного народа называлось «Старуха», и столиков-то не было, только стойка и кофе. Она не сомневалась, что он не сможет, а он взял её за руку, вывел на улицу и через несколько шагов свернул в арку, в которой нашлись и тень, и деревянные стулья, и белое сухое вино, холодное и кисленькое. Она сразу поняла, что это настоящее чудо. Ещё не знала, а её первая любовь обрела вкус — вкус дешёвого ледяного «Алиготе», бесценного, потому что оно добыто ради неё из большой божьей сумки, откуда сыплются дары для влюблённых. Когда первый раз получишь такой подарок, сразу его узнаешь — по фиолетовым молниям на небесах, по искрам в глазах (но подумаешь, что от жары), по безупречной уместности ощущений, идеальному вкусу, но не такому, как в рекламе пишут. Просто с тех самых пор для тебя навсегда останется один вкус небесного белого, а все прочие окажутся на него более или менее похожи. И шоколад, и смородина, и поцелуй — они потом всегда будут существовать в сравнении, почти такие же или совсем не такие, как те, что однажды высыпались на тебя из бездонной сумы. Она иногда думала, что любить нужно для этого — чтобы больше набралось в твоей жизни правильного, идеального, с которым потом всю жизнь можно сверяться.

А когда солнце изменило угол до приемлемого, перестав выжигать кислород из воздуха и плавить асфальт под её тонкими каблучками, они вышли из рюмочной (прости, мама, это была вульгарная рюмочная «Аквариум», а не ресторан или кафе), выбрались на Арбат и пошли в сторону самого дальнего метро, разговаривая обо всём на свете. Наверное разговаривая, потому что себя она не помнила, а только его голос, его истории из невероятной нездешний жизни — где смешались искусство, потому что он художник, бандитские разборки, потому что он из Баку, и большие деньги, потому что он матрёшечник, а, значит, бизнесмен. И ещё хипповская вольница, интернациональное пьянство и секс. «Богема, — уважительно подумала она, — у них так положено». Он даже бывал за границей, и не в Болгарии какой, а в немыслимой стране Вьетнам, куда попал, выиграв конкурс молодых художников — стало быть, гений.

До метро шли три часа, хотя и не целовались, и это было ещё одно чудо, когда время превращается в божью гармошку, то сжимается так, что утро прилипает к утру, а что в промежутке — не вспомнить, то вытягивается, и жизнь можно прожить за минуту, за поцелуй, за один взгляд — смотришь и понимаешь, что сильнее этого с тобой никогда ничего не произойдёт. Да и пространство тоже этой гармошке подчинено, она потом часто оказывалась на дальнем конце Москвы через пару часов после того, как выходила из дому, хотя дороги там было на три, и то если очень повезёт. Но это позже.

А пока она всё-таки спустилась в метро, а потом вошла в электричку, в автобус, в квартиру, в свою комнату, легла в постель и уставилась в потолок тем тающим бессмысленным взглядом, какой бывает у всех влюблённых женщин. Но и тогда она ещё не влюбилась, нет.