Рассечение Стоуна (Cutting for Stone)

О страдании я узнал нечто такое, чего мне не преподал Гхош. Прежде всего, у страдания белые одежды и пошиты они из хлопка. Ткань эта может быть тонкой (шама, нетта-ла) или толстой и тяжелой, будто одеяло (и тогда это габби), главное, чтобы данный предмет одежды держал голову в тепле и закрывал рот от ветра и солнца, ибо они несут с собой митч, биррд и прочие дурные испарения. Даже министр в жилетке и при карманных часах набрасывает на себя нетта-лу, заталкивает в нос лист эвкалипта, принимает дозу коссо от ленточного червя и спешит на осмотр.

День за днем толпы в белых одеждах перехлестывали через наш холм, борясь с силой притяжения. Те, кого одолевала одышка, а также калеки и увечные на полпути останавливались и возводили глаза к небу, где над верхушками росших вдоль дороги эвкалиптов парили африканские ястребы.

Покорив подъем, пациенты направлялись в регистрацию для получения карты. Здесь решения принимал Адам, величайший в мире одноглазый клиницист, по определению Гхоша.

– Одышка, говорите? – спрашивал Адам у больного. – Как же это вы поднялись на холм и получаете карту за номером четыре на сегодня?

В книге Адама номер меньше десяти на карте амбулаторного больного обозначал ипохондрический синдром с не меньшей точностью, чем осмотр Гхоша.

Со своего наблюдательного пункта я как-то увидел в потоке величавую женщину из Эритреи с тяжелой корзиной в руках. В корзине находилось что-то большое, разросшееся, красное и мокрое. То была ее грудь. Раковая опухоль на ней приняла такие чудовищные размеры, что перемещаться иначе оказалось невозможно.

Такое я зарисовывал в блокнот. Мои наброски были не чета тем фотографически точным рисунками, что делал Шива, но свою роль выполняли. Посмотрю на рисунок – и сразу все вспомню.

На странице тридцать четвертой я изобразил в профиль толстощекого здорового ребенка. Но на оборотной стороне одной щеки, ноздри и глаза не имелось, так что были видны блестящие зубы, розовые десны и глазница. От Гхоша я узнал, что такое жуткое зрелище именуется Cancrum oris*. Начинается все с банальной инфекции десны или зуба, которая распространяется дальше вследствие недостаточности питания и непринятия мер; болезнь может также развиться как осложнение после кори или ветрянки. Течение у нее стремительное, многие дети не доживают до визита в Миссию. Порой болезнь выдыхается, либо срабатывают защитные силы организма, и она отступает, но забирает с собой пол-лица. Пожалуй, лучше смерть, чем такое уродство. Я видел, как Гхош оперировал такого ребенка. Поначалу мне было очень страшно, но потом любопытство взяло верх: на что способен человек, который каждый вечер ужинает с нами за одним столом. Гхошу предстояло прикрыть кожным лоскутом щеку и другим лоскутом – нос. Дальнейшую реконструкцию планировалось провести во время последующих операций. Хотя нормальное лицо так и не восстановится, все-таки вид будет уже не столь ужасен. После операции Гхош сказал:

* Стоматит язвенно-некрозный – гангренозное воспалительное изъязвление губ и полости рта.

– Ты не обольщайся. Я в хирургии – человек случайный, сынок. Я делаю все, что могу. Но вот твой отец… его работа была бы на уровне лучшего пластического хирурга из ныне живущих. Понимаешь, твой отец был настоящим хирургом. Пожалуй, не видел никого лучше.

– А что определяет настоящего хирурга? – спросил я.

– Страсть, – немедленно ответил Гхош. – Мастерство. Ловкость. Руки у него всегда были «спокойные». Никаких лишних движений, драматических жестов. Все банально, незатейливо. И только посмотрев на часы, ты видел, как быстро он работает. Но самое главное – уверенность в себе, она позволяет сделать больше и лучше. Конечно, я могу делать простые операции. Но в половине случаев мне очень страшно.

Он скромничал. Но Гхош и правда становился совсем другим человеком, когда осматривал пациентов, присланных для консультации Бакелли или Адамом. Дар диагноста у Гхоша в полной мере проявлялся в работе с людьми, на мой взгляд, совершенно здоровыми. Спрятавшись от «неопытного глаза, болезнь тем не менее проявляла себя.

Женщина, что плела корзины, говорила:

– В День святого Стефаноса я выплеснула воду на колючую проволоку.

А вот слова мрачного, смятенного кули:

– Наутро после поста я случайно наступил в лужу воды, пролитой проституткой.

Гхош слушал, смотрел на волдыри, покрывавшие грудину, говорившие о том, что больного «консультировал» местный лекарь, отмечал сиплую речь – по-видимому, следствие повторного визита к тому же шарлатану, ампутировавшему небный язычок, и ловким вопросом пытался вскрыть глубинный пласт, подпадавший под ту или иную категорию. Потом шел осмотр кожных покровов, пальпирование, простукивание, прослушивание при помощи стетоскопа. Гхош знал, чем история кончается, пациенту было знакомо только ее начало.

Еще сцена, подсмотренная мною в Миссии в то самое время, – на этот раз ничего общего с Гхошем, – она объясняет, почему жизнь Шивы пошла иным путем, отличным от моего.