Рассечение Стоуна

– А она тебе не передала, что я не желаю тебя видеть?

– Передала. Но она настаивала, чтобы я прежде всего повидалась с тобой. – Впервые за все время Генет подняла на меня глаза. – Да и сама я хотела тебя увидеть.

– Зачем?

– Чтобы попросить прощения. – На несколько секунд она отвела взгляд в сторону.

– Ты этому в тюрьме научилась? Не смотреть в глаза? Она засмеялась. Неужели гнев, раздражение теперь обходят ее стороной, она выше этого?

– Меня пырнули ножом за то, что не прятала глаз. – Она указала подбородком куда-то влево. – Мне селезенку удалили.

– В какой тюрьме ты сидела?

– Олбани.

– А сейчас?

– Я на условно-досрочном. Раз в неделю обязана встречаться с инспектором.

Она поставила чашку

– Что еще сказала Циге?

– Что ты хирург. – Она обвела взглядом полки с книгами. – Что у тебя все складывается отлично.

– Я попал в Америку только потому, что был вынужден бежать. Тайком, ночью, точно вор. И кто это мне так удружил? А Хеме? Одна особа, которая у нас в семье была… как дочь.

Она принялась раскачиваться взад-вперед.

– Валяй, ругай меня, – она выпрямилась, – я заслужила.

– Все играешь мученицу? Слышал, там, в самолете, ты спрятала пистолет в прическу Афро! Прямо эритрейская Анджела Дэвис, а?

Она покачала головой. Помолчали. Наконец она сказала:

– Не знаю, кем я была. Какую роль играла на самом деле. Та прежняя «я» хотела совершить что-то великое. – Последнее слово она почти выплюнула. – Что-то впечатляющее. За Земуя. За себя. Мне сказали, что наша семья и ты останетесь в стороне. Как только теракт удался, я поняла, какая я дура. Ничего великого в нем не было. Одна глупость.

Она допила чай и поднялась

– Прости меня, если сможешь. Ты заслужил лучшего.

– Заткнись и сядь, – проговорил я. Она послушалась. – Думаешь, на этом все? Извинилась – и была такова?

Она покачала головой.

– У тебя был ребенок? – спросил я. – От партизана?

– Противозачаточные средства оказались никуда не годными.

– За что ты попала в тюрьму?

– Тебе рассказать все?

Она снова закашлялась. Когда приступ миновал, ее стала бить дрожь, хотя в комнате было тепло, я даже вспотел.

– Что случилось с твоим ребенком?

Она сморщилась. Выпятила губы. У нее затряслись плечи.

– Ребенка у меня забрали. Отдали приемным родителям. Я проклинаю человека, из-за которого оказалась в таком положении. – Генет подняла глаза. – Я была хорошей матерью, Мэрион…

– Хорошей матерью! – расхохотался я. – Если бы ты была хорошей матерью, то родила бы ребенка от меня.

Она улыбнулась сквозь слезы, будто я сказал что-то забавное, типа подростковой фантазии о том, как мы поженимся и приумножим население Миссии. Ее затрясло, и поначалу я подумал, она смеется. Но тут я услышал, как щелкают ее зубы. Я репетировал свою роль, когда шел из Асмары, репетировал всю дорогу до Судана, много раз представлял себе, как она будет оправдываться, проигрывал варианты, – словом, держал порох сухим. Но такого я не предусмотрел. Ее молчание, ее дрожь обезоружили меня. Я пощупал ей пульс. Сто сорок ударов в минуту. Ее кожа, еще недавно холодная, обжигала.

– Я… должна… идти, – запинаясь, произнесла она, поднялась и пошатнулась

– Останься.

Она явно была нездорова. Я дал ей три таблетки аспирина, отвел в ванную и включил душ. Когда пошла горячая вода, помог ей раздеться. Если до этого она была для меня зверьком в логове у хищника, то сейчас я казался себе отцом, раздевающим ребенка. Когда она встала под душ, я бросил ее белье и блузку в стиральную машину. Из-под душа Генет выбралась с моей помощью. Ее шатало. Я вытер ее, усадил на край кровати, надел на нее свою теплую пижаму, подвернув рукава и штанины, заставил проглотить несколько ложек запеканки, намазал шею, грудь и ступни «виксом»[101]. Она уснула прежде, чем я натянул на нее шерстяные носки.

Что я чувствовал? Это была пиррова победа. Пирексическая[102] победа – термометр под мышкой показывал 39,4. Я переложил выстиранные вещи в сушилку и сунул в стиральную машину ее джинсы. Убрал в холодильник остатки запеканки. Сел с книгой в библиотеке. Наверное, задремал.

Через несколько часов послышался шум спускаемой в унитазе воды. Она сидела на кровати, без пижамы и носков, завернувшись в полотенце, и терла губкой лоб. Жар спал. Чтобы я мог сесть рядом, она подвинулась.

– Хочешь, чтобы я ушла сейчас? – спросила она. На этот вопрос мог быть только один ответ:

– Ты будешь спать здесь.

– Я вся горю.

В ванной я переоделся в шорты и тишотку вынул из шкафа одеяло и направился в библиотеку.

– Останься со мной, – попросила она. – Пожалуйста. Заранее приготовленного ответа у меня не было.

Я забрался в свою кровать, протянул руку к выключателю.

– Не гаси свет, – взмолилась она.

Не успел я улечься, как она прижалась ко мне, источая ароматы моего дезодоранта, шампуня и «викса», сложила мне руки, прижалась ко мне всем своим влажным телом. Пальцы ее гладили меня по лицу так нежно, словно она опасалась, что я кусаюсь. У меня в памяти всплыла та ночь, когда я нашел ее, обнаженную, в кладовой.

– Что это за звук? – спросила она испуганно.

– Таймер сушилки. Я постирал твои вещи. Она всхлипнула:

– Ты заслужил лучшего.