Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

На первый взгляд история пациента, возненавидевшего своего целителя и решившего поднять на него руку, кажется не вполне правдоподобной. В действительности, однако, из практики медицины известно, что продолжительная – а лучше сказать, вечная – зависимость от врача в конечном счете может вызвать у больного примерно такие же негативные переживания, что и любая зависимость, носящая личный характер.

Что касается Феликса Юсупова, то ему тем проще было ненавидеть «старца», что к этому подталкивал целый ряд дополнительных факторов, помимо уже упомянутой выше регулярной антираспутинской обработки, которой Феликс подвергался в семье.

Из юсуповских мемуаров видно, что Феликс испытывал по отношению к «старцу» жгучее физиологическое отвращение.

Распутин «приблизился ко мне и со словами „Здравствуй, милый“ хотел меня обнять и поцеловать; я невольно отстранился от него».

«Его внешность мне не понравилась с первого взгляда: в ней было что-то отталкивающее».

«Меня все больше и больше поражали его глаза, и поражающее в них было отвратительным. Не только никакого признака высокой одухотворенности не было в физиономии Распутина, но она скорее напоминала лицо сатира, лукавое и похотливое… Кроме ужасного взгляда, поражала еще его улыбка, слащавая и вместе с тем злая и плотоядная; да и во всем его существе было что-то невыразимо гадкое, скрытое под маской лицемерия и фальшивой святости».

«Увидав меня, он прищурился и сладко улыбнулся, потом быстро подошел ко мне, обнял и поцеловал. Прикосновение Распутина вызвало во мне труднопреодолимое чувство гадливости, однако я пересилил себя и сделал вид, что очень рад встрече с ним».

«Всякий раз, приходя к Распутину, я бывал сам себе отвратителен. Шел как на казнь, так что ходить стал реже»²⁹⁹.

Эмоции, которые князь обречен был испытывать в ходе общения со «старцем», станут еще более понятны, если вспомнить, каким именно образом Григорий имел обыкновение «снимать блудные страсти» со своих пациентов.

Запись в дневнике Николая Михайловича, в слегка завуалированной форме явно воспроизводящая рассказ самого Феликса, сомнений на этот счет не оставляет: «Неужели во время нескончаемых бесед между собою они только пили, ели и болтали? Убежден, что были какие-то физические излияния дружбы в форме поцелуев, взаимного ощупывания и возможно… чего-либо еще более циничного. Садизм Распутина не подлежит сомнению, но насколько велико было плотское извращение у Феликса, мне еще малопонятно… хотя слухи о его похотях были еще распространены до его женитьбы»³⁰⁰.

Помимо психофизиологической неприязни, захлебываться ненавистью к Распутину Юсупова понуждал его сословный снобизм, его спесивая барская ненависть к «грязному мужику», сумевшему возвыситься над аристократами, разлитая, подобно желчи, по всему тексту воспоминаний.

«Он прежде всего темный, необразованный мужик, едва грамотный. Что же он может сам смыслить в сложных вопросах войны, политики, внутреннего управления?»

«Вероятно, обстановка, в которой теперь вращался и жил этот мужик, оторванный от свойственной ему здоровой физической работы, потонувший в полной праздности, проводящий свои ночи в кутежах, наложила на него свой неизбежный отпечаток. Его лицо стало одутловатым, и он как-то весь обрюзг и опустился…»

«Полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова… этот мужик тешится не только над женской экзальтированностью: он тешится над целой страной, он играет участью великого многомиллионного народа…»

«Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина…»

«Я негодовал, слушая, с каким снисходительным пренебрежением этот зазнавшийся мужик-конокрад говорит о русском императоре».

«Темный, еле грамотный мужик, он не мог, конечно, во многом разбираться, многое не понимал. Беспринципный, циничный, жадный до денег, достигнув неожиданно для себя головокружительного успеха, он стал еще беспринципнее, циничнее и жаднее»³⁰¹.

Только приняв во внимание агрессивно-яркую, поистине экспрессионистскую палитру переживаний, которые рождал в юсуповском сердце образ «старца Григория», можно понять истоки той отвратительной коды, которой граф-князь завершил сведение счетов со своим душевно-телесным целителем.

«Голова моя разрывалась на части, мысли путались; злоба и ярость душили меня.

Какое-то необъяснимое состояние овладело мною.

Я ринулся на труп и начал избивать его резиновой палкой… В бешенстве и остервенении я бил куда попало…

Все Божеские и человеческие законы в эту минуту были попраны…

Тщетно пытались остановить меня. Когда это наконец удалось, я потерял сознание».